Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Дискредитируя идеальный образ Гумануса, Достоевский замещает его карикатурным изображением Гомункулуса. Гуманизм западнической ориентации интерпретирован им как бесформенное искусственное изделие, которое в конце концов приходит в противоречие с органической сутью народного духа. Поэтому Достоевский не скрывает досады, отмечая, что многие русские знают Европу несравненно лучше, чем Россию [981]. Стих Теренция, впрочем, хорошо известен писателю, он цитирует его неоднократно [982].

На позицию одного из первых западников – и, соответственно, первого погубителя России – славянофильская историософия обычно помещает Петра I. Критические воззрения славянофилов на деятельность царя-реформатора высказывались главным образом в дискуссии с представителями русской историографической школы так называемых государственников (С. Соловьев, Б. Чичерин и др.). С их точки зрения, Петр I несет всю полноту ответственности за то, что Россия, отданная во власть чуждых национальному характеру рационализма, космополитизма и атеизма, утратила свои корни в результате гипертрофированной европеизации. Разумеется, западники видели эту проблему совершенно иначе. В обзоре исторических сочинений, посвященных Петру Великому (1841), Белинский излагает основы своей историософии и расценивает царя-реформатора как «величайшее явление» не только русской истории, но и «истории всего человечества». Только великие личности творят историю, будучи воплощением «духа народа», и только великие народы воплощают в себе «идею человечества» [983]. Содержанием истории могут быть только «судьбы человечества». В самом начале рецензии критик задается риторическим вопросом:

Что такое любовь к своему без любви к общему? Что такое любовь к родному и отечественному без любви к общечеловеческому? Разве русские сами по себе, а человечество само по себе? Сохрани бог! [984]

В описанном контексте и в свете предпринятого нами исследования неудивительно и то, что далее Белинский применяет к деятельности Петра Великого слова Теренция:

Итак, разве Петр Великий – только потому велик, что он был русский , а не потому, что он был также человек и что он более нежели кто-нибудь имел право сказать о самом себе: я человек – и ничто человеческое не чуждо мне ? [985]

Закономерен и предпосланный его рецензии эпиграф из «Писем русского путешественника» Н.М. Карамзина:

Все народное ничто перед человеческим . Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских; и что англичане и немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек! [986]

В сознании Белинского Теренций оказывается соотнесен с «возвышенной человечностью» («erhöhtes Menschentum» [987]) Карамзина и гегелевской концепцией истории. При этом само собой разумеется, что «мертвый космополитизм» и «квасной патриотизм» [988]чужды критику в равной мере. Славянофилам все это представлялось совершенно иначе – и слова Теренция они тоже интерпретировали в другом ключе [989].

Апелляция Белинского к Карамзину далеко не случайна. Карамзин воспринимает Петра Великого как «славного монарха», который принес просвещение и культуру в Россию, до тех пор на многие века отстававшую от Запада в своем развитии. При Петре же Россия почти сравнялась с европейским уровнем [990]. Прибегая к логической модели translatio artium (преемственность искусства), Карамзин замечает:

Путь образования или просвещения один для народов; все они идут им вслед друг за другом. Иностранцы были умнее русских: итак, надлежало от них заимствовать, учиться, пользоваться их опытами ‹…›. Какой народ не перенимал у другого? И не должно ли сравняться , чтобы превзойти ? [991]

Словоупотребление всех лексем, входящих в семантические поля понятий «просвещение» и «человечество», эмфатически окрашено в «Письмах русского путешественника», и слова Карамзина «я с гордостью помышляю о своем человечестве» [992]с тем же успехом мог бы произнести и Белинский. Как это уже было отмечено выше, духовно-исторический генезис этой эмфатики восходит в том числе и к идеалу гражданина мира, и к идеалу гуманности в Германии XVIII в. Устами своего героя Аристиппа Виланд провозглашает:

Люди становятся людьми не для того, чтобы стать затем гражданами , напротив, гражданином нужно стать затем, чтобы сделаться человеком ‹…›. Следовательно, не гражданин выше человека, как это обыкновенно думают, но напротив, человек выше гражданина. ‹…› итак, я почитаю мое человечество, или, что есть одно и то же, мое всемирное гражданство, всем самым высоким, что ни есть во мне [993].

Первый вопрос Карамзина, прибывшего в Веймар через Наумбург в июле 1789 г. гласил: «Здесь ли Виланд? Здесь ли Гердер? Здесь ли Гёте?» [994]. Конечно же, он, как это хорошо нам известно, основательно проштудировал труды великих веймарцев перед тем, как лично посетить их авторов [995].

Высокая рекуррентность стиха «Homo sum» очень скоро возымела свои неизбежные последствия. Сентенция стала, так сказать, плодовитой в своей способности генерировать многочисленные варианты и контрафактуры. Историк С.М. Соловьев, отец философа В.С. Соловьева, констатируя в одном из своих «Исторических писем» (1859) факт принадлежности России к семье европейских народов, подтвердил эту связь вариацией на тему Теренция: «Мы европейцы, и ничто европейское не может быть нам чуждо» [996]. Несколько лет спустя Владимир Герье в своем вышеупомянутом труде, посвященном Соловьеву, не только процитировал это высказывание с целью подтвердить им западническую ориентацию и гуманистические основы мировоззрения историка [997], но и развил его следующим образом:

С.М. Соловьев направил русскую историографию на верный путь: ни его патриотизм, ни его преданность православной церкви не мешали ему считать себя европейцем и требовать от Русского общества, чтобы европейское ему не было чуждо. Он сделал более: он доказал своей историей, что стремление к европейской науке и общечеловеческому просвещению есть исконное стремление в России, есть национальное стремление [998].

В конце 1862 г. в нескольких своих письмах к А.И. Герцену И.С. Тургенев утверждает, что Россия принадлежит к европейскому роду («genus Europaeum») и, следовательно, должна идти тем же путем, что и Европа; и себя самого именует «европеусом» [999].

Соловьевская декларация европеизма немедленно вызвала ответную реакцию – подобно тому, как это уже было в случае с полемикой западников и славянофилов по поводу «Homo sum». Среди оппонентов историка следует назвать прежде всего естествоиспытателя и публициста Н.Я. Данилевского, который приобрел известность около 1870 г. своим столь же нашумевшим, сколь и спорным трактатом «Россия и Европа» [1000], до сих пор являющимся одним из программных основополагающих трудов теории панславизма [1001]. Резко отвергая концепцию европейской культуры как нормативной основы и мерила для культуры мировой и предлагая универсальное учение об историко-культурных типах, Данилевский утверждает, что Европа с ее романо-германской цивилизацией – это не более чем односторонний и частный историко-культурный тип, к традиции которого Россия не принадлежит прямо. И предпринятая начиная со времен Петра I «прививка», или «усыновление», европеизма ничего не смогла изменить в этом положении вещей. По мнению Данилевского, универсальные законы исторического развития – это нелепость, и их признанием русские «европейцы» и «человеколюбивые прогрессисты» России оскорбили «святое чувство народности». Россия обладает врожденным правом на собственную культуру – в противном случае она была бы по отношению к Европе не более чем «гигантски лишним ‹…› плеоназмом» [1002]. К рассуждениям о человечестве какого-нибудь Шиллера, Чаадаева или русских западников с их теориями «европеизма и гуманитарности» Данилевский относится с откровенной насмешкой. Девиз «Europaeus sum et nihil europaei a me alienum esse puto» для него означает лишь, что начиная с Петра I русскому дичку силой навязывают «европейский черенок» с тем, чтобы сделать из России отводок Европы, предназначенный для европеистской культурной колонизации азиатских территорий [1003]. «Европейничанье» Данилевский квалифицирует как «болезнь русской жизни» [1004].