Григорий Яковлев - Спорные истины «школьной» литературы

Теперь совершенно ясно, куда, к каким выводам и на каком основании ведет одиннадцатиклассников товарищ Долгополов. Он возвращает их к тем однозначным трактовкам поэмы, которые затвердели в годы советского единомыслия и канонизировались в учебниках литературы. Книга Л. К. Долгополова вышла в 1979 году, создавалась еще раньше, то есть примерно тридцать лет назад.

В прошедшие десятилетия многое изменилось в нашей стране: стала рождаться свобода слова, появились новые литературоведческие статьи и книги, иные толкования смысла поэмы Блока, в частности, ее финала. Причем в лучшем случае исследователи исходят из содержания поэтического произведения (чему и детей учить надо), а не из принятых в 70-е годы трактовок и даже не из интересных и, безусловно, важных сведений (дневники Блока, его статьи и др.), которые необходимо знать, но не подменять ими художественный текст поэмы. Это то, чем реальная критика отличается от схоластической, как говаривал Н. А. Добролюбов. Между прочим, в самом конце предложенного фрагмента мелким шрифтом напечатано главное, и с помощью лупы можно прочесть: «…выпускник может пользоваться текстом поэмы А. Блока». Умный ученик воспользуется этим советом, пошелестит страницами, не найдет в поэме того, что проповедует Л. К. Долгополов, и, даст Бог, выдаст самостоятельный ответ на поставленный с позволения «службы по надзору в сфере образования» вопрос о смысле произведения.

Но, согласитесь, большая часть учеников, привыкшая беспрекословно доверять авторитетному грифу и тексту, будет внимательно следить за перемещением указующего перста вышестоящего товарища и «свое мнение» построит в соответствии с указанным направлением. А зачем? Зачем отбирать для экзамена устаревшие тексты, суждения, зная, что есть более свежие и более интересные версии, над которыми стоит задуматься? Это касается и существенных деталей финальной, очень непростой строфы «Двенадцати». Несколько примеров.

Блоковский Христос является «по ту сторону добра и зла»; для поэта он главным образом, – универсальный смысл того, что наступает «всё новое», что пришли давно им предрекавшиеся «неслыханные перемены, невиданные мятежи» ( А. Лавров ).

Это не благословение происходящего, не «освящение» стихийного разгула страстей, а изгнание бесов, преодоление стихийного аморализма, залог будущего трагического катарсиса для героев поэмы ( Дина Магомедова ).

Двенадцать идут в слепой метели, вьюге, они не видят Христа, но можно допустить, что на каком-то витке истории они встретятся: жажда спасти душу приведет к Христу ( С. Лесневский ).

Христос – «в белом венчике из роз». По этому поводу читатели недоумевают и дискутируют, а специалисты высказывают любопытные предположения. «Белый венчик из роз, – считает К. Азадовский, – мистическая белая роза (святая кровь) – таков завершительный образ „Двенадцати“: ключ к толкованию этой поэмы, более „религиозной“, нежели „революционной“… по-блоковски соединившей в себе святость и святотатство, белое и красное».

Свое мнение неуверенно выразил С. Аверинцев: «Особняком стоит фигура Иисуса Христа „в белом венчике из роз“ (влияние католической символики?). Реплика образа Заратустры у Ницше?..»

По-другому комментировал эту строчку Д. Лихачев («Заметки и наблюдения»): «В символике православия и католичества нет белых роз. Но это могли быть те бумажные розы, которыми украшали чело „Христа в темнице“ в народных церквах и часовнях».

Я привожу эти высказывания в расчете на интерес учителей-словесников. Ученики их не ведают, если они не звучали на уроках, но ребятам не мешает знать, что мнение Долгополова о финале поэмы далеко не единственное. В самом тексте или в задании должен содержать хотя бы намек на это. В противном случае официозная или субъективная точка зрения и аргументация автора фрагмента давит на сознание экзаменуемого и вынуждает его следовать по указанному пути. Перст указующий литературоведению противопоказан.

Я думаю, что и прошлогодний выбор текста для изложения в 11-м классе был неудачен, так как основывался, возможно, на тех же идеологических принципах, что и нынешний. Почему, спрашивается, в сотнях работ, посвященных Некрасову, не нашли ничего лучшего, чем фрагмент статьи вульгарного материалиста и не менее вульгарного и тупо-тенденциозного революционного критика М. Антоновича? Даже в этом фрагменте содержались весьма сомнительные умозаключения, с которыми не искушенные филологи, а обыкновенные школьники вынуждены были соглашаться, старательно пересказывая измышления «авторитета».

Удивительно: должно быть, умные люди ворошат страницы книг, отбирая лучшее, проблемное, доступное старшеклассникам благородное чтиво, обдумывают задания к изложению, формулировку вопроса… Так в чем же дело? Почему мы так часто спотыкаемся?

В величии Пушкина – национального гения, овеянного всенародной любовью, кажется, никто не сомневается. Имя второго поэта на протяжении XX века вызывает бесконечные споры и диаметрально противоположные оценки, что само по себе свидетельствует о его незаурядности. В последние годы наиболее яростные обличители Маяковского чаще всего признают исключительную одаренность и мастерство его, не забывая при этом произносить напрашивающееся многозначительное «но», которое иногда и становится главным объектом их пристального внимания. Вероятно, самый характерный пример – разоблачительная книга Ю. Карабчиевского «Воскресение Маяковского» (1990), завершающаяся, впрочем, неожиданным объяснением автора в сохраненной любви к безответному поэту.

Тема «Маяковский и Пушкин» родилась в двадцатые годы и, едва прозвучав, сразу вызвала разноголосицу, бурлившую до 1935 года и вновь разгоревшуюся в период «перестройки» и многочисленных литературных переоценок. В 1924 году Маяковский в стихотворении «Юбилейное» позволил себе в шутливой форме поставить собственное имя рядом с пушкинским, чем, понятно, немедленно навлек на себя град нападок строгих литераторов, уличавших в мании величия «гениальничающего поэта» (выражение Г. А. Шенгели). Статьи на тему «Маяковский и Пушкин» изредка стали появляться в тридцатые годы после сталинской оценки Маяковского (в 1935 году) как «лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи», безразличие к памяти и произведениям которого объявлялось преступлением.

Статьи и отдельные высказывания, как правило, основывались на крайне скудном материале и по-разному трактовали позиции Маяковского. Одни уверяли, что он всегда, с 1912 и до 1930 года, будучи чуть ли не от рождения социалистическим реалистом, относился к Пушкину благожелательно или благоговейно. В подтверждение цитировались соответствующие строки «горлана-главаря». Другие признавали эволюцию взглядов поэта и даже вспоминали отдельные «неудобные» фразы Маяковского, но спешили во что бы то ни стало оправдать любое заявление «лучшего, талантливейшего».