Григорий Яковлев - Спорные истины «школьной» литературы

Горькие строки. Но об этом невозможно молчать, душа просит лирики, хотя и цензор может за это «нацыкать», и, как скажет автор в политической поэме, превращаясь снова в «главаря», «нынче не время любовных ляс». Разговор с Пушкиным размягчил его стонущее сердце, и ему не хочется оставлять больную тему. Но нельзя же забывать о своем имидже, и Маяковский, вдруг меняя тональность, грубовато перефразирует любимые им пушкинские стихи:

Процитировав это четверостишие на диспуте в том же 1924 году, уже не ерничая, Маяковский добавил: «Конечно, мы будем сотни раз возвращаться к таким художественным произведениям, и даже в тот момент, когда смерть будет накладывать нам петлю на шею, тысячи раз; учиться этим максимально добросовестным творческим приемам, которые дают верную формулировку взятой, диктуемой, чувствуемой мысли. Этого ни в одном произведении в кругу современных авторов нет».

В «Юбилейном» звучит своего рода признание поражения – долговременная атака на лирику не удалась:

Дескать, извините, читатели, вот и я ударяюсь в лирику, беседуя с дорогим мне Пушкиным, и «даже ямбом подсюсюкнул», хотя и считаю, что прошло время «ямба картавого».

Пушкина автор пытается представить своим современником и объясняет ему положение дел в советской поэзии, в новом российском быте.

Есть, конечно, и в этом стихотворении доля политики, есть строки, говорящие о том, насколько поэт еще во власти большевистского «ревинстинкта». Это типично комиссарский подход к решению судьбы Дантеса:

Это уже не шутка. Теперь мы, презирая Дантеса, но зная трагическую историю нашего государства, можем сказать: жуткие слова. И тем более не следовало их произносить Маяковскому – сыну дворянина. Но было сказано. Произнес их поэт – порождение «страшных лет России» и, как ни крути, честный, убежденный, верящий, но все-таки во многом рупор советской власти.

А отношение к Пушкину, как и к классической литературе в целом, говоря нынешним языком, стабилизировалось. «С поэзией прошлого ругаться не приходится – это нам учебный материал», – пишет он в статье «Как делать стихи» (1926). Пушкина оценивает как «наиболее замечательнейшего за всё время существования России поэта», а стихотворение «Я памятник себе воздвиг…» называет «блестящим» (выступление на диспуте о политике Совкино, 1927 год). И в статье 1928 года: «Все рабочие и крестьяне поймут всего Пушкина… так же, как понимаем мы, лефовцы: прекраснейший, гениальнейший, величайший выразитель поэзией своего времени» («Вас не понимают рабочие и крестьяне»). Выходит, и в самом деле, как сказано в «Юбилейном», «у лефов появился Пушкин».

И всё было бы вполне чинно и благопристойно, но не могут угомониться противники Маяковского: как же это наш простой современник поставил себя в один ряд с Пушкиным:

Этого Маяковскому простить не могли. И словно не замечали шутливого тона поэта. Броские эпатирующие строки, вытеснив остальные, прочно осели в памяти. Критиковали, высмеивали, бранились и всерьез доказывали, что Маяковский не Пушкин, во всём противопоставляя одного поэта другому. Само сближение этих имен и любое спокойное сопоставление их творчества, вероятно, было бы лестно для Маяковского, но беда в том, что чаще вспоминали Пушкина лишь для того, чтобы уколоть, унизить, уничтожить Маяковского как поэта, и это взвинчивало, бесило его, вызывало его ответные реплики, не всегда справедливые.

Отстаивая свой акцентный стих, Маяковский идет напролом: «Ямбы и хореи нам не нужны. Ямбов и хореев давно не существует. Ямбами и хореями давно никто не пишет… Я не знаю их и не желаю знать. Ямбы задерживают движение поэзии вперед…» (выступление в клубе рабкоров «Правды» 11 апреля 1926 года). Откуда такое ожесточение? Да вот, говорит поэт, учебник Шенгели рекомендует пользоваться исключительно ямбами и хореями. И не только Шенгели.

Прямое или косвенное противопоставление Маяковскому Пушкина стало общим местом диспутов и публикаций двадцатых годов. Это отражено в воспоминаниях Н. К. Крупской, Л. А. Кассиля, В. В. Полонской, А. Н. Сереброва и других. Напомню один эпизод, описанный Крупской. В 1921 году Ленин посетил ВХУТЕМАС. Молодые художники зачитывались стихами Маяковского. «По-моему, Пушкин лучше», – охладил их пыл Ленин. Наверняка об этом случае кто-нибудь рассказал Маяковскому. А. Н. Серебров передает возмущенные слова поэта: «Довольно тыкать в меня Пушкиным… Надоело… Слава, как борода у покойника, вырастет после моей смерти».

Вероника Витольдовна Полонская, воспоминания которой впервые опубликованы в «Вопросах литературы» (1987, № 5), рассказывает, как Владимир Владимирович (видимо, летом 1929 года) в санатории, недовольный тем, что некий профессор противопоставлял ему Пушкина (у Пушкина, мол, «плавность стиха», «приятные размеры», а у Маяковского – «барабанная дробь»), стал возражать: «…ритмы Пушкина и его времени далеки от нас… у нас в жизни другой темп и ритм, это обязывает к совсем иной, стремительной стихотворной форме, к рваной строке и так далее». И добавил: «Пушкина ценят еще за то, что он умер почти сто лет тому назад. У Пушкина тоже есть слабые места…» Но потом, остыв, сказал Веронике Витольдовне: «Я перегнул. Пушкин, конечно, гениален…»

Вопреки заявлениям, что Маяковский отрицает классиков, он, протестуя против рапповского вульгарного социологизма, пишет остро сатирическое стихотворение «Марксизм – оружие, огнестрельный метод. Применяй умеючи метод этот», в котором, по существу, берет под защиту великих поэтов России. В черновике к стихотворению был заготовлен эпиграф – цитата из книги Л. Н. Войтоловского о том, что якобы по замыслу Пушкина ложе Клеопатры в «Египетских ночах» символизирует декабристскую Сенатскую площадь.

Отметая обвинения в литературном нигилизме, поэт вновь и вновь объясняет свою позицию. За три недели до смерти, 25 марта 1930 года, он говорил, что никогда «уничтожением классиков» не занимался, а выступает «за изучение, за проработку их, за использование того, что есть в них полезного для дела рабочего класса. Но не нужно относиться к ним безоговорочно, как часто встречается у нас…» Владимир Владимирович не знал, что через несколько лет его имя будет столь же безоговорочно канонизировано, но уже в приказном порядке.