Григорий Яковлев - Спорные истины «школьной» литературы

Сближение имен Маяковского и Пушкина шло обычно по заштампованной дороге сопоставления одних и тех же произведений или строк, скажем, «Вакхической песни» и «Необычайного приключения…» – для доказательства светозарности и неиссякаемого оптимизма того и другого. Среди читателей же бытовало и поныне нередко бытует мнение, что сближение этих имен вообще немыслимо. А между тем высоко ценившая Маяковского Марина Цветаева была убеждена, что «Пушкин с Маяковским бы сошлись, никогда по существу и не расходились. Враждуют низы, горы – сходятся». Где же правда? Эта проблема ждет заинтересованного исследователя. Для меня же несомненно, что вопрос об отчужденности или близости двух поэтов, как и вопрос о пушкинских традициях и новаторстве Маяковского, во многом связан с зигзагами отношения поэта XX века к Пушкину.

В данной статье я хотел бы остановиться лишь на эволюции взглядов Маяковского на личность и творчество Пушкина, не ставя своей целью ни оправдание, ни осуждение высказываний поэта, а только (по возможности) объяснение их и ознакомление с ними читателей. [7]

Начнем с 1912 года, когда девятнадцатилетний бунтарь Маяковский в футуристическом угаре и юном задоре подписал своеобразный манифест «Пощечина общественному вкусу», призывавший «сбросить Пушкина с Парохода Современности». Речь шла не только о Пушкине, «сбросить» предлагалось и Достоевского, Толстого, Горького, Блока и многих других, но Пушкин в поэзии – непререкаемый эталон, и, как известно, борьба за приобщение к этому эталону, за «своего» Пушкина, свое литературное знамя шла на протяжении столетия по крайней мере. Разошлись во мнениях литературоведы и после Октября 1917 года: вульгарные социологи изо всех сил революционизировали Пушкина (П. Н. Войтоловский и др.), представляя поэта чуть ли не марксистом. Другие непомерно раздували дворянские «предрассудки» Пушкина, уверяли, что его поэзия совершенно чужда советской эпохе; третьи, в поисках религиозных мотивов его творчества, словно бы не замечали социального содержания его произведений, и т. д. Но «сбросить за борт» великого поэта до футуристов всерьез пытался только Писарев.

Я встречал утверждения литературоведов о том, что геростратовски знаменитая фраза манифеста не соответствовала тогдашним взглядам Маяковского и что он якобы поставил свою подпись только в силу организационной связи с футуристами. Думается, что это не так. Стихи и ряд статей Маяковского подтверждают, что подобное заявление не было случайным. Нет, не Пушкин, любимый поэт Маяковского (звучит, может быть, парадоксально, но, судя по многочисленным высказываниям Маяковского, по неизменному интересу к поэзии Пушкина, знанию наизусть огромного количества пушкинских строк и т. п., судя по всему, – любимый), нет, не Пушкин раздражал Маяковского и вызывал его атаки, а позиция власть предержащих и литературных критиков, противопоставлявших «глашатаю революции» классиков. И так было всегда на протяжении двадцати лет творческой жизни Маяковского. Но имели значение и некоторые эстетические принципы поэта, о которых пойдет речь ниже.

Поначалу гнев Маяковского вызывало желание властей оказёнить, пригладить хрестоматийного Пушкина, приспособить его к официально узаконенной идеологии, превратить его поэзию в прикладное средство внедрения в массы благочиния, верноподданничества и убогой мещанской благопристойности. Против этого протестовал Маяковский в статье «Два Чехова» (1914): «Из писателей выуживают чиновников просвещения, историков, блюстителей нравственности… Так, в одном из южных городов ко мне перед лекцией явился „чин“, заявивший: „Имейте в виду, я не позволю вам говорить неодобрительно о деятельности начальства, ну, там Пушкина и вообще“». Об этом эпизоде поэт упомянул и в автобиографии «Я сам». Характерны воспоминания Марины Цветаевой о своем детском восприятии одного издания Пушкина: «…обезвреженный, прирученный Пушкин издания для городских училищ… Книжку я не любила, это был другой Пушкин… Но, помимо содержания, отвращало уже само название: для городских училищ, вызывавшее что-то злобное, тощее и унылое…» («Мой Пушкин»). И еще одно свидетельство умного очевидца и активного участника литературной жизни (речь идет о периоде 1914–1916 годов): «Пушкин по каким-то непостижимым причинам сделался в те годы прикрытием для всего скудного, тусклого, тривиального, трафаретного, чопорного. Всякая светская барыня, кропающая жидкие стишонки о розах, мимозах, очах и ночах, похвалялась своей близостью к Пушкину. Пушкин стал знаменем самых косных, реакционных литературных кругов…» ( К. Чуковский «Два поэта»).

В этих условиях, казалось бы, и должен был ополчиться на Пушкина мятежный искатель новых путей. Но он не ополчился. Он даже взял поэта под защиту, когда литературный мэтр Брюсов в 1916 году умудрился дописать за Пушкина «Египетские ночи»:

В «Гимне критику» (1915) имя Пушкина соседствует с именем Данте, а в «Теплом слове кое-каким порокам» (1915) – с именами Щепкина и Врубеля. Пушкин для Маяковского и в этот период – великий поэт, живой, интереснейший человек, самобытная личность. Но «новое время – новые песни», новые формы. Эта идея была в крови у Маяковского с самого рождения его первых стихов. Он упорно ищет формы, адекватные новому содержанию, новой эпохе, ищет и находит свое поэтическое лицо. А ему твердят: «Это плохо, потому что не так, как у Пушкина». И он отвечает: «Вот с этим очиновничаньем, с этим канонизированием писателей-просветителей, тяжелою медью памятников наступающих на горло освобождающегося искусства слова, борются молодые» («Два Чехова»). Долгую борьбу за право (это слово выделено и в «Пощечине…») иметь свой образ мыслей, свой стиль, свой стих, то есть быть Маяковским, поэту придется вести всю жизнь. В одной статье я прочел, что Маяковский в ранние годы выступал лишь против формы пушкинских стихов, что его не устраивали их ритм, язык и тому подобное. Но и это не так. Словесное мастерство Пушкина восхищает Маяковского, провозглашавшего (по крайней мере до 1914 года) примат формы над содержанием. Классика он называет «веселым хозяином на великом празднике бракосочетания слов» («Два Чехова»), а упрекает как раз в подчинении творчества просветительским и воспитательным задачам. Причиной всех «неудач» гения он объявляет «отношение к поэзии не как к цели, а как к средству, как к вьючному животному для перевозки знаний» («Поэты на фугасах», 1914). В данном случае не вызывает сомнения ошибочность однобоких суждений Маяковского о Пушкине. Но ясно, что литературные принципы Пушкина, как их понимал тогда Маяковский, не соответствовали его эстетическим установкам.