Григорий Яковлев - Спорные истины «школьной» литературы

А где же совесть, где она?

«Совесть моя где?! – кричал Морозка в ответ на вопрос Мечика, где у него совесть. – Вот она где, совесть, – вот, вот! – рубил он с остервенением, делая неприличные жесты». А у Мечика есть совесть, есть стыд, сострадание, жалость к людям, душевная мягкость. Эти его качества обусловливают и «несвоевременные мысли», и высказывания, и поступки, за которые ему сполна доставалось от авторов советских учебников и пособий, признававших так называемый «пролетарский», а не общечеловеческий гуманизм.

У Мечика доброе сердце, и душа его протестует против грабежа и уничтожения людей, тем более теми методами, какими действовали красные партизаны. Он переживает, когда без суда и следствия по приказу Левинсона расстреливают «мужика в жилетке», когда отбирают свинью у старого корейца, семья которого живет впроголодь и единственную надежду на выживание в течение зимы связывает с мясом этой несчастной откормленной свиньи. Кореец плачет, умоляет, целует ноги Левинсону – всё бесполезно. «Мечик видел всё это, и сердце его сжималось… „Неужели без этого нельзя?“ – лихорадочно думал Мечик, и перед ним длинной вереницей проплывали покорные и словно падающие лица мужиков, у которых тоже отбирали последнее. „Нет, нет, это жестоко, это слишком жестоко“, – снова думал он…» Как же, как же, оправдательно кивали авторы учебников и критики, укоризненно глядя на Мечика: ведь надо же было кормить красных партизан, цель оправдывает средства. Оправдывает ли? А те мужики, ради которых вроде бы сражаются партизаны, пусть подыхают с голоду? Да дело тут вовсе не в голодных партизанах. Во всей послереволюционной России, и не только в годы военного коммунизма и продразверстки, а и в долгие последующие десятилетия широко осуществлялся тот же негласный принцип (маскируемый красивыми демагогическими лозунгами): сделать всё для народа… за счет ухудшения жизни народа. Реакция Мечика вполне закономерна, его можно понять.

Павел случайно услышал, как Левинсон предлагал врачу отравить тяжелобольного, нетранспортабельного партизана Фролова. «„Они хотят убить его…“ – сообразил Мечик и побледнел. Сердце забилось в нем с такой силой, что казалось, за кустом тоже вот-вот его услышат». Молодой боец не бездействует, а пытается отвести руку Сташинского с ядом. «Обождите!.. Что вы делаете?.. – крикнул Мечик, бросаясь к нему с расширенными от ужаса глазами». Литературоведы, рассматривая этот эпизод, обычно ссылаются на особые условия, трудности и тому подобное. Но «временными трудностями» у нас всегда оправдывали политические преступления и экономическое недотепство. В данном случае нас интересует реакция Павла Мечика. Сопоставим с откликом Морозки и других на смерть товарища, на его отравление:

– Фролов умер, – глухо сказал Харченко. Морозка туже натянул шинель и снова заснул. На рассвете Фролова похоронили, и Морозка в числе других равнодушно закапывал его в могилу.

Жалеть товарищей здесь не принято. Исчез разочаровавшийся в партизанщине старик Пика. «Никто не пожалел о Пике. Только Мечик с болью почувствовал утрату». Воистину: «…ведь и мы никого не жалели». Разочарование постигло Пику, Мечика. Ну а Морозка? «Морозка чувствовал себя обманутым в прежней своей жизни и снова видел вокруг себя только ложь и обман». Мысли и чувства Морозки могут, оказывается, неожиданно перекликаться с размышлениями и чувствами Мечика. «…И он (Морозка. – Г. Я. ), может быть, очень скоро погибнет от пули, не нужный никому, как умер Фролов, о котором никто не пожалел».

Никто, кроме Мечика. Мечик – не только сердобольный, гуманный человек, но и преисполнен благодарности к любому человеку, оказавшему ему хоть каплю участия, внимания. «Он почувствовал тихую благодарность к людям, которые несли его так плавно и бережно»; он испытывает благодарность к Варе, «к хорошей ее любви». Варя – единственная женщина в отряде, олицетворение добра, душевности, самоотверженной любви и сочувствия, постоянной готовности прийти на помощь товарищам; из жалости к бойцам она оказывает им интимные услуги до встречи с Мечиком. Павел – ее первая любовь. За что же она полюбила Мечика? Только ли за внешнюю красивость? Нет, конечно. Почувствовала что-то близкое, родственное. Она сама объясняет, что полюбила юношу за его мягкость, человечность, за то, что он не умеет «зубы показывать» и «никому спуску не давать», в отличие от остальных. В отношениях с Варей Павел застенчив и порядочен. «С особенной, болезненной чуткостью воспринимал он теперь заботы и любовь окружающих…» К сожалению, крайне редко доводилось ему ощущать эти заботы. Чаще приходилось наталкиваться на грубость, недоверие, нарекания, и его доброе отношение к людям не находило адекватного отклика. Павел, в сущности, ничем не провинился перед Морозкой, благодарен ему за спасение, но чувствует свою «беспричинную виновность» перед ревнивым ординарцем. Увидев на поле затихшего боя Морозку, в отчаянии сидящего возле убитого коня, Мечик хочет ему помочь:

– Морозка… – тихо позвал Мечик. остановившись против него и переполняясь вдруг слезливой доброй жалостью к нему и к этой мертвой лошади…

– Давай я отвезу, или, хочешь, садись сам – я пешком пойду! – крикнул Мечик.

И это великодушно предлагает человек, слышавший немало обидных слов от ненавидящего его партизана! Безответная игра в одни ворота.

По-доброму Мечик относится и к Бакланову: «…он убеждал Бакланова в том, какой тот хороший и умный, несмотря на свою необразованность». Насколько контрастно отношение Мечика к людям – и окружающих к нему! Порой даже кажется, что Мечик, вопреки мнению автора и критиков, обвиняющих его в индивидуализме, себя любит не больше, чем других людей. По отношению к себе он, склонный к самоанализу, нередко комплексующий, достаточно самокритичен. Окруженный недоброжелателями, он приходит к убеждению, что обитает «наедине со своими мыслями в большом враждебном мире».

В принципиально важной беседе с Левинсоном Мечик предельно искренен и откровенен: «Я ко всем подходил с открытой душой, но всегда натыкался на грубость, насмешки, издевательства, хотя я был в боях вместе со всеми и был тяжело ранен… ни от кого не вижу поддержки». Это сущая правда. Но хоть как-то Левинсон откликнулся на крик души юноши? Он откликнулся… мысленно: «Вот тебе и на… ну – каша!» – и обошел молчанием справедливые жалобы партизана. Зато, ни на минуту не забывая, что он начальник, стал опровергать краткую, но острую критику положения дел в отряде. Однако мы не знаем, какими словами опровергал критику Левинсон. Видимо, в этой центральной сцене романа Фадеев не нашел веских, убедительных доводов и в растерянности отделался безликой общей фразой: «И Левинсон стал привычными словами разъяснять, почему это кажется ему неверным». Вот те раз! «Привычными словами». Какими же? Можно подумать, что от многих людей он уже слышал подобные речи. Но скорее всего, таких речей он ни от кого не слышал и «привычные слова» говорил прежде по другому поводу. Нужны были честность и смелость Мечика, чтобы высказать всё непосредственно командиру отряда. И куда вдруг делись убежденность и категоричность Левинсона? Откуда такая неуверенность выражения: «кажется ему неверным»? Не потому ли. что Левинсон хотя бы не полностью, но осознавал правоту Мечика, однако не позволял себе признать ее? И мысленно Левинсон, не найдя аргументов для отповеди Мечику, оперирует лишь оскорбительными определениями, называя его «нищим», «слабым», «ленивым», «безвольным», «никчемным пустоцветом». Стоило Мечику откровенничать и метать бисер! А ведь мог бы понять Левинсон искреннего и доверчивого юношу, постараться помочь ему. Ведь и сам когда-то был таким же «тщедушным мальчиком» «с большими наивными глазами»; таким же романтическим юнцом когда-то пришел в партизанский отряд и сам Фадеев, таким поначалу был и герой «Конармии» Бабеля… Можно ли этих людей, этих литературных персонажей называть «никчемными людьми» и столь безжалостно унижать их?!