Григорий Яковлев - Спорные истины «школьной» литературы

Я не хочу в данной статье давать политическую оценку и современную трактовку сущности гражданской войны – об этом написано много. Но и в рамках фадеевской концепции наш герой в целом выглядит не так уж скверно. Не собираюсь оправдывать Мечика в последнем эпизоде: что плохо, то плохо, поступок отвратительный. Но психологически объяснить его можно и нужно, и я попытался это сделать, прибегая к помощи… автора, которого обильно цитирую.

Однако то, что произошло, никак нельзя назвать предательством: тут не было ни осмысленной сделки с совестью, ни злого или корыстного умысла, ни даже молниеносного осознания (а оно было необходимо) последствий своих действий. Я и поступком-то затрудняюсь назвать мгновенную реакцию сонного и изможденного Мечика, его роковую ошибку, а когда через минуту после падения под откос он услышал выстрелы и начал что-то соображать, ему стрелять было уже совершенно бесполезно. Предать партизан он не мог по своим убеждениям: вспомним, с каким презрением он говорил Левинсону о людях, которым безразлично, кому служить – Колчаку или Советам. По идейным мотивам он и в отряде оставался, и в боях участвовал. «Бегство» было для него самого неожиданностью. Если бы это был обдуманный поступок (как, например, у Рыбака в «Сотникове» Василя Быкова), разве Мечик так страдал бы, так мучился? Разве он не пытался бы как-нибудь оправдать себя в собственных глазах? Эгоист и себялюбец непременно поступил бы именно так.

Подведем итоги. Желая показать процесс и результаты перевоспитания человека в огне гражданской войны, Фадеев, судя по всему, собирался противопоставить революционное и моральное совершенствование «простого» человека – Морозки – политической и нравственной деградации интеллигента Мечика. Не получилось. Хотя бы уже потому, что развитие Мечика происходило быстро по восходящей (с точки зрения революционного автора) и его скверный поступок в последней главе не явился следствием его взглядов и поведения, описанных на протяжении шестнадцати предыдущих глав, а вступает в противоречие с ними. В то же время процесс «переделки» Морозки отражен слабо, и его самоотверженный поступок в конце книги продиктован, как следует из текста, не преданностью марксистско-ленинским идеям и не приобретенной «закалкой» характера, а тем же чувством товарищества (или компанейства?), которое владело им еще до революции, когда он «не выдал зачинщиков».

Что же все-таки удалось показать Фадееву, несмотря на односторонний большевистский взгляд на события и явную тенденциозность авторских трактовок и оценок? Трагедию гражданской войны, психологию и жизненную драму не героя, не исполина, но чистого, честного, добросердечного, культурного юноши, зараженного идеей революции и добровольно вступившего в чуждый ему круг представителей «простого народа», молодого человека, страстно и упорно стремящегося стать настоящим мужчиной и бойцом, мужающего в смертельной схватке и жестоких испытаниях, но однажды не выдержавшего и по человеческой слабости совершившего опасную ошибку. История поучительная.

Возможно, мои заметки покажутся кому-то необъективными, но ведь навязшие в зубах характеристики героев «Разгрома» были еще более тенденциозными. И нынешние комментаторы, как видно, недалеко от них ушли. В. А. Чалмаев (в учебнике для 11-го класса «Русская литература XX века», 1997), традиционно обозвав Мечика трусом, себялюбцем и эгоистом, призывает отказаться от «осовремененных интерпретаций Мечика». Почему же отказаться? Каждая новая эпоха произносит свое слово и имеет право на переоценку литературных ценностей, исторических событий и их действующих лиц.

Не позавидуешь словеснику, начинающему 1 сентября работу в незнакомом 10-м классе и вскоре обнаруживающему, что класс за девять лет не приучен мыслить, рассуждать, спорить. Тщетно вглядывается учитель в глаза подростков и вслушивается в их речи в поисках хоть какой-то опоры, в надежде отыскать «искру Божию», понимание, отзвук или сомнение, несогласие…

Мне повезло больше: я имел возможность наблюдать за развитием моих будущих подопечных. Вот они, еще тепленькие, домашние, в первом классе, на уроке умной и волевой классной руководительницы. У всех на партах – красочное издание «Рассказа о неизвестном герое» С. Я. Маршака. Читают с таким чувством, так обаятельно, искренне и звонко, как умеют, может быть, только в начальной школе. А потом – вопросы, вопросы, вопросы. Зинаида Гавриловна неутомимо будоражит малышей.

– Почему надо «спешить делать добро»? И что считать добром? – А как сделать доброе дело? Ты умеешь?

– Кого можно назвать героем?

– Как стать таким человеком?

И в ответ – самое желанное для учителя:

– Я думаю…

Он, первоклассник, самостоятельно думает, делает выводы, возражает соседу по парте. Ох, как бы он не разучился это делать в последующих классах! «Тому в истории мы тьму примеров слышим».

Слова Крылова припомнились не зря. В 6-м классе я увидел тех же детишек на уроке литературы. Обдумывали басню Крылова «Волк и Ягненок». Готовясь к этому уроку, мальчики и девочки охотно взяли на себя роль волков, ягнят, и теперь они горячо вели житейски-философский спор. Каждый в соответствии со своей маской отстаивал личные интересы и место под солнцем.

– Если мы вас не будем есть, мы погибнем от голода! – кричал один из волков.

– Подружитесь с человеком, как собаки, и вам незачем будет нападать на нас, – пищал сообразительный Ягненок, круглолицый Толя Кузьмин. Урок шел весело, театрально, каждому хотелось вставить словечко. Перед звонком учительница, незаметно направлявшая течение разговора, остановила спорщиков, и все вместе вывели мораль. Мне показалось, что после этого привычное даже для детского уха имя Крылова они стали произносить как-то иначе – с большей теплотой, что ли.

Не обошлось без диспутов и инсценировок и в седьмых-восьмых классах, тем более – в девятом, где широкие возможности предоставляли для этого «Недоросль», «Горе от ума», «Гамлет», «Мещанин во дворянстве»…

Так что передо мной в десятом классе оказались обстрелянные, «закаленные судьбой» бойцы. Но десятый класс – это не просто следующий класс, это качественно новая ступень взросления; во всем это сказывается и чувствуется – и учителями, и учениками. Полемика приобретает более глубокий, научный характер. Я стараюсь найти возможность столкнуть противоположные мнения прежде всего при изучении программных произведений: ведь именно здесь, что греха таить, кроется наибольшая опасность шаблона, вызванного многолетней «обкатанностью» материала, долбежкой учебников, использованием затасканных шпаргалок, пожелтевших от древности сочинений.