Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

(Там же, с. 520–521)

И французских поэтов видел много, чаще других Морраса. – То есть Шарля Морраса (Charles-Marie-Photius Maurras; 1868–1952), консервативного поэта-националиста, произведения и идеологическую позицию которого Г. Адамович в 1925 г. оценивал так: “Шарль Моррас высказывает с жаром и увлечением суждения изумительные по скудности, по простому отсутствию изобретательности <���…> Беда не в том, что эти слова вызывают улыбку, а в том, что они рождают скуку, как всякая глупость” (6, с. 133).

“Но я, любя, был глуп и нем”. — Из первой главы “Евгения Онегина” (317, т. VI, с. 30).

С. 172– До сих пор не понимаю… – …в ее согласии я был заранее уверен. – Описанный в комментируемом фрагменте НБН разговор Гумилева с Ахматовой состоялся в конце апреля 1918 г. в квартире подруги Ахматовой Валерии Сергеевны Срезневской, которая впоследствии писала: “Сидя у меня в небольшой темно-красной комнате, на большом диване, Аня сказала, что хочет навеки расстаться с ним. Коля страшно побледнел, помолчал и сказал: «Я всегда говорил, что ты совершенно свободна делать все, что ты хочешь». Встал и ушел” (350, с. 16).

П. Лукницкому в 1925 г. Ахматова рассказывала: “В 1918 году Николай Степанович вернулся, остановился в меблиров<���анных> комнатах «Ира». Была там до утра. Ушла к Срезневским. Потом, когда Николай Степанович пришел к Срезневским, АА провела его в отдельную комнату и сказала: «Дай мне развод…» Он страшно побледнел и сказал: «Пожалуйста…» Не просил ни остаться, не расспрашивал даже. Спросил только: «Ты выйдешь замуж? Ты любишь?». АА ответила: «Да». – «Кто же он?» – «Шилейко». Николай Степанович не поверил: «Не может быть. Ты скрываешь, я не верю, что это Шилейко»” (216, с. 144). Сравните с записью в дневнике Кузмина от 13 августа 1918 г.: “…Неужели Ахматова с Шилейко, какой-то dance macabre [62] Пляска смерти ( фр .). !..” (355, т. 2, с. 570).

Брак Ахматовой с выдающимся востоковедом Владимиром Казимировичем Шилейко (наст. имя Вольдемар-Георг-Анна-Мария; 1891–1930) был официально зарегистрирован в декабре 1918 г. В газетной публикации отрывков из НБН о Шилейко рассказано подробнее, чем в книжном:

“Брак Гумилева и Ани Энгельгардт не был удачным. Но еще худшим оказался брак Анны Ахматовой с Шилейкой.

– Впрочем, иначе и быть не могло, – говорил Гумилев. – Для меня так и осталось тайной, почему она вышла за него. Кому она этим мстила? Мне или себе? Или нам обоим? Но ведь слепому было ясно, что это безумие. Это все равно что

Почему Анна Ахматова выбрала именно самого неподходящего из всех своих поклонников, самого невозможного. Будто она нарочно искала гибели. Ведь вы же знаете Шилейко. Как она могла?..

Да, я знала Шилейко. Он читал у нас в Литературной Студии фонетику, хотя его специальностью была ассирология и он уже приобрел известность не только в России, но и заграницей, как ассиролог.

Университета он так и не кончил, а остался вечным студентом. Все в нем, начиная с его внешности, поражало. Высокий, страшно худой, сутулый, весь какой-то обугленный, с глубоко-сидящими глазами, всегда небритый, он зимой и летом ходил в солдатской шинели, никогда, даже в самую сильную жару, не снимая ее. Он говорил отрывисто, глухим голосом, нервно покашливая.

Гумилев утверждал, что он выскочил прямо из романов Достоевского.

Да, действительно, он казался персонажем Достоевского. Не только по внешности, но и по характеру. В его присутствии я всегда чувствовала себя как-то неловко, и я, несмотря на мою «страсть к учению», очень редко посещала его лекции.

Как-то, когда мы возвращались вместе с Гумилевым из Дома Искусств, он снова заговорил о Шилейко.

– Могу себе представить, какая пытка совместная жизнь с этим истерико-неврастеником. Ах, до чего мне жаль Анну Андреевну!

– Знаете, – продолжал он с раздражением. – Ведь Шилейко ее дико ревнует ко мне. До сих пор. И к Левушке ревнует. Когда я при встрече спрашиваю, как поживает Анна Андреевна и передаю ей привет, он весь передергивается и кусает губы, чтобы – чувствую – не послать меня к черту.

И вместе с тем, какой благородный. Но тоже с вывертом. Вот на прошлой неделе я сижу у себя, перевожу «Орлеанскую Деву». Стук в кухонную дверь. Паша дома, и я не иду открывать. Проходит несколько минут. Я продолжаю работать. Значит померещилось, или стучали к соседям по площадке. Поднимаю голову и вижу, Шилейко стоит на пороге и странно смотрит на меня. Я встаю, подхожу к нему: – Здравствуй! Я очень рад, что ты пришел.

Он продолжает все также стоять. Не берет моей руки и молча на меня смотрит. Я подвигаю ему кресло к печке: – Садись. Отогревайся. Ведь мороз какой! Сейчас Паша нам чаю принесет. – А он молчит. И вдруг:

– Я вчера о тебе отвратительно, несправедливо и грязно говорил. Я пришел просить у тебя прощения. Прости меня, Христа ради!

Я опешил от удивления. А он кинулся ко мне, схватил мою руку, поцеловал и выбежал из комнаты.

Я так расстроился, что уже не мог продолжать работать. Ах, бедная Анна Андреевна! Это он ей, наверно, опять сцену ревности устроил. Из-за меня.

Я передаю то, что слышала от Гумилева, но не ручаюсь, что он не сгущал краски.

Ведь не только Шилейко ревновал Ахматову к Гумилеву, но и Гумилев ревновал Ахматову к Шилейко и, конечно, не мог судить о нем беспристрастно.