Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

О важной детали, которая могла дополнительно и многократно усилить “обиду и ревность” Гумилева, Ахматова в 1925 г. рассказала П. Лукницкому: “На даче Шмидта были разговоры, из которых Николай Степанович узнал, что АА не невинна. Боль от этого довела Николая Степановича до попытки самоубийства в Париже” (216, с. 143).

Легко заметить, что все перечисленные подробности (особенно если прибавить к ним те, которые изложены в комментируемом фрагменте НБН) невозможно сложить в единую и непротиворечивую картину: топился, и / или травился, и / или “вскрывал вену на руке”? В Трувилле, в Булонском лесу или в Бют-Шомон? Из-за отказа возлюбленной или из-за того, что она была “не невинна”? Летом 1907 г. и / или осенью? На все эти вопросы ответить с уверенностью невозможно хотя бы потому, что ни Ахматова, ни Толстой, ни О. по понятным причинам не были и не могли быть свидетелями попыток или попытки Гумилева свести счеты с жизнью, а сам он, по-видимому, рассказывал о них со “все новыми и новыми подробностями”. Несомненно одно: в 1907 г. Гумилев был очень сильно и несчастливо влюблен в Анну Горенко, что вполне могло привести его к одной или нескольким попыткам самоубийства. См. также: 355, т. 1, с. 194–198.

Третий по величине парижский парк Бют-Шомон (parc des Buttes-Chaumont) разбит в девятнадцатом округе столицы Франции. Речь у О. и в рассказе Гумилева, вероятно, идет о центральной и самой высокой точке этого парка – так называемом Бельведере Сивиллы, расположенном на вершине пятидесятиметровой скалы.

С. 168 Чем, кстати, его рассказы сильно отличались от рассказов Андрея Белого… – …отпечатанные в его памяти. – Сравните, например, в мемуарах Ходасевича об устных рассказах Андрея Белого более позднего, берлинского его периода: “Слушать его в этих случаях было так утомительно, что нередко я уже и не понимал, что он говорит, и лишь делал вид, будто слушаю. Впрочем, и он, по-видимому, не замечал собеседника. В сущности, это были монологи. Надо еще заметить, что, окончив рассказ, он иногда тотчас забывал об этом и принимался все рассказывать сызнова. Однажды ночью он пять раз повторил мне, одну историю” (387, с. 92).

С. 168 …как правильно сказал Толстой, я не попугай, чтобы всегда повторять одно и то же. – Эти слова представляют собой непреднамеренный монтаж из двух фрагментов воспоминаний Горького о Льве Николаевиче Толстом (1828–1910).

Первый фрагмент: “Он сидел на каменной скамье под кипарисами, <���…> пытаясь подсвистывать зяблику. <���…>

– Как ярится пичужка! Наяривает. Это – какая?

Я рассказал о зяблике и о чувстве ревности, характерном для этой птицы.

– На всю жизнь одна песня, а – ревнив. У человека сотни песен в душе, но его осуждают за ревность – справедливо ли это? – задумчиво и как бы сам себя спросил он. – Есть такие минуты, когда мужчина говорит женщине больше того, что ей следует знать о нем. Он сказал – и забыл, а она помнит. Может быть, ревность – от страха унизить душу, от боязни быть униженным и смешным? Не та баба опасна, которая держит за…, а которая – за душу.

Когда я сказал, что в этом чувствуется противоречие с «Крейцеровой сонатой», он распустил по всей своей бороде сияние улыбки и ответил:

– Я не зяблик” (110, с. 16–17).

Второй фрагмент, отразившийся в комментируемом отрывке из НБН, – это зафиксированная Горьким реплика Толстого, обращенная к Леопольду Сулержицкому: “– Ах, Левушка, перестань, надоел, – с досадой сказал Лев Николаевич. – Твердишь, как попугай, одно слово свобода, свобода , а где, в чем его смысл?” (там же, с. 255). Сравните с репликой Гумилева из НБН, приводимой после комментируемого отрывка: “Вот, все теперь кричат: Свобода! Свобода!” (с. 169).

Отметим, что уподобления Сулержицкого попугаю нет в первом варианте воспоминаний Горького о Толстом (см.: 109), который только и мог читать Гумилев, а это позволяет уверенно предположить, что зяблика с попугаем перепутал не он, а сама О. Эту же искаженную толстовскую реплику в книге “На берегах Сены” О. приписывает И. Бунину: “Я не попугай, чтобы повторять всегда одно и то же, как Толстой правильно говорил” (287, с. 868).

Интересно, что в мемуарах Юрия Нагибина о Зощенко зафиксировано высказывание В. Шкловского, почти дословно совпадающее с комментируемым фрагментом НБН:

“…в числе хулителей Зощенко оказался Виктор Шкловский. <���…> Потрясенный Зощенко сказал:

– Витя, что с тобой? Ведь ты совсем другое говорил мне в Средней Азии. Опомнись, Витя!

На что Шкловский ответил без всякого смущения, лыбясь своей бабьей улыбкой:

– Я не попугай, чтобы повторять одно и то же” (247, с. 77).

С. 168–169 Вот подождите, пройдет несколько лет, и вы сможете написать ваши собственные “Разговоры Гёте с Эккерманом”. – Их было множество, этих разговоров, и я их все бережно сохранила в памяти. – Речь идет о книге Иоганна Петера Эккермана (Johann Peter Eckermann; 1792–1854) “Разговоры с Гёте в последние годы его жизни, 1823–1832” (“Gespräche mit Goethe in den letzten Jahren seines Lebens, 1823–1832”). Сравните с суждением Г. Адамовича 1925 г.: “Разговор с Гумилевым над книгой стихов, с глазу на глаз, был величайшим умственным наслаждением, редким пиршеством для ума, и всегда было жаль, что нет около него нового Эккермана. Его ближайшие друзья и ученики – О. Мандельштам, Георгий Иванов, М. Струве, позднее Оцуп, Одоевцева – должны были бы записать то, что они помнят из его бесед и обмолвок. Иначе это все навсегда пропало” (6, с. 129).

По поводу многочисленных монологов Гумилева, дословно воспроизводимых в НБН, Б. Анреп 23 октября 1968 г. писал филологу Г.П. Струве:

“По-моему, она пишет очень занимательно, думаю, что длинные разговоры с Гумилевым несколько обработаны ею, но, насколько я помню собственные разговоры с ним, остаются в его характере. <���…>

Общее мое заключение о воспоминаниях Одоевцевой, что они, может быть, литературно использованы и сгущены, но близки к истине. Я говорю о ее характеристике Гумилева – только” (см.: 354, с. 513).

Сравните, однако, в письме самого Струве к В. Маркову от 13 мая 1968 г.: “Не вполне согласен с Вами насчет книги Одоевцевой: Вы в фотографичность ее памяти «не совсем» верите, а я совсем не (курсив Струве. – О.Л. ) верю. А если Гумилев получился у нее «неумным», то он тут ни при чем: неча на зеркало пенять, коли рожа крива. А зеркало – Одоевцева, я же всегда считал ее глупой. Но написана книга живо и неплохо” (77, с. 141).

С. 168 …“толщиною в настоящий том”. — Цитата из стихотворения Гумилева 1917 г.: