Виктор Топоров - О западной литературе

Описание сексуальной гармонии – едва ли не первое в мировой литературе – растягивается на десятки страниц. Влюбленные совокупляются то здесь, то там, то так, то этак, подробно комментируя происходящее с ними и самим себе, и читателю. Для переводчика это означает немалые сложности: соответствующая терминология разработана по-русски только на медицинском и на сленговом (матерном в основном) уровнях. Срединный отсутствует. И опытные переводчики И. Багров и М. Литвинова, прекрасно зарекомендовавшие себя в целом ряде работ, здесь не всегда оказываются на высоте. Ничего не имею ни против глагола «кончать», ни против выражения «испытывать оргазм», но влюбленная пара в английском романе 1928 года едва ли стала бы употреблять оба эти оборота попеременно. Равно как и называть седалище дамы то «попкой», то «жопкой». Одно из двух. На этом фоне такие мелочи, как сексуальное возбуждение, испытываемое Констанцией при лицезрении «сухопарой» (вместо «поджарой» или «сухощавой») спины возлюбленного, выглядят именно мелочами. Весьма комично, кстати говоря, беседуют на щекотливые темы и представители подчеркнуто бесполой знати: «Увы, в сердце моем не больше доброты, чем в картофелине, пенис совсем понурился, и я скорее дам его отрезать, чем выругаюсь при матушке или тетушке; они у меня истинные дамы». Издержки перевода, сами по себе, может быть, и не столь существенные, усиливают остающееся от романа ощущение устарелости и ненужности.

Попытка сочетать нравоучительство, сексуальное просвещение и социальную критику (добавим к этому и сатиру на высокомерие британской аристократии и на ничтожество современной Лоуренсу английской литературы) была, должно быть, своевременной. Иначе трудно объяснить ошеломительный успех «Любовника леди Чаттерли» у современников. Хотя, скажем, Олдос Хаксли или Ивлин Во преодолевали викторианскую мораль хотя и по-другому, но ничуть не менее решительно. Так или иначе, сейчас и успех этот, и сам роман, и творчество Лоуренса в целом уже давно в «паст перфект индефинит», то есть не просто в прошедшем, а в предпрошедшем времени. Утратили всякую остроту и сословные различия, и классовая борьба (хотя шахтеры вроде бы бастовали совсем недавно), и сексуальные предрассудки, и ограничения той поры (как те, против которых борется Лоуренс, так и те, которые он со своим временем разделяет). В романе есть несколько превосходных, с блеском написанных сцен: поединок Меллорса с Клиффордом Чаттерли, «свиданья» Чаттерли с его сиделкой миссис Болтон, те же самые «застольные беседы аристократов на литературные и сексуальные темы», – но в целом овчинка (то есть публикация в журнале, да и новый перевод тоже) не стоит выделки. Тем более что заметно – на полгода – раньше роман в старом переводе уже издали кооператоры. Любопытно, кстати, что в методологическом плане «Любовник леди Чаттерли» написан в невольном соответствии с каноном социалистического реализма: персонажи строго подразделяются на положительных и отрицательных; итог ведущихся между ними споров заранее предрешен; да и концовка имеет однозначно оптимистическое звучание. Единство плотского и духовного начал – с сугубым упором на плотское, – за которое ратует Лоуренс, конечно, далековато от собственно социалистических идеалов, но классовые акценты в романе расставлены верно.

Будучи теперь напечатан и у нас, «Любовник леди Чаттерли» должен, как и многие другие заведомо устаревшие литературные произведения, отойти, минуя взрослое, в область раннеподросткового чтения. Правда, пятиклассницы у нас «Иностранную литературу», кажется, не читают, а семиклассницам этот роман будет уже неинтересен. Остается надеяться на шестиклассниц.

Одним из существенных недостатков публикации «Любовника леди Чаттерли» следует признать и отсутствие в журнале какой бы то ни было сопроводительной статьи – и вводящей читателя в атмосферу творчества Лоуренса, и, наряду с этим, раскрывающей причину, по которой роман был отобран для напечатания в журнале. Впрочем, как ясно из вышесказанного, это, скорей всего, не недосмотр, а капитуляция перед вполне естественными, хотя и сугубо специфическими трудностями.

Иначе обставлена публикация романа «Тропик Рака». Здесь и предисловие, принадлежащее перу Нормана Мейлера, одного из крупнейших американских писателей и эссеистов наших дней, слывущего к тому же благодаря скандальности своего творчества одним из верных последователей Генри Миллера. Здесь и послесловие Петра Вайля и Александра Гениса – двух литературных критиков из числа «новых американцев», вторжение которых на газетно-журнальную полосу в нашей стране можно сравнить разве что с экономической помощью Запада – правда, не с той, которую мы получаем, а с той, которую надеемся в конце концов получить. Здесь и краткая заметка (тоже эмигрантская) о переводчике романа Георгии (Джордже) Егорове, ныне, по мнению ее автора, сменившего фамилию и, как многие русские, растворившегося в американском обществе. Несколько забегая вперед, отмечу, что перевод безукоризнен: в нем, как, впрочем, и в самом романе Миллера, при всей рискованности описываемых ситуаций и употребляемой лексики нет ни единой пошлой фразы. Вполне – и с блеском – передана поэтичность романа. Не зря же многие, и Вайль с Генисом в том числе, утверждают, что отдельные страницы романа написаны, по сути дела, стихами. А на мой взгляд, так и каждая страница. Правда, это роман в стихах не в духе «симфоний» Андрея Белого, а скорей, при всем несходстве тематики, напоминающий «Осень патриарха» Габриэля Гарсиа Маркеса.

Однако, при всей серьезности литературно-критического обеспечения феномен Генри Миллера раскрыт здесь все же недостаточно полно. Норман Мейлер, как почти всегда, пишет не столько о своем герое и о проблематике его творчества, сколько о себе, любимом, многострадальном и многогрешном. Вайль и Генис – «ребята из стенгазеты» (Фридрих Горенштейн), а впрочем, скорее вполне традиционные и кондиционные советские критики с сильной добавкой американской обстоятельной писучести и прибалтийского полупарадоксального, полупародийного структурализма – настолько все же погружены в проблематику «кондовой, избяной, толстозадой», что их взгляд на шедевр литературы американской оказывается мимолетным и поэтому неизбежно поверхностным. Хотя немало точных слов сказано о Генри Миллере и Норманом Мейлером, и нашими Диоскурами. И ко всему этому следует мысленно прибавить полнейшее молчание о Миллере и его творчестве нашей американистики (после официозного разгрома «Благостного распятия» в середине шестидесятых). Генри Миллер – великий писатель, и заявить это следовало, наверное, перед публикацией романа, чтобы читатель – в том числе и ужаснувшийся, в том числе и негодующий, в том числе и искренне недоумевающий читатель – с самого начала осознал, что великая литература может быть и такой.