Виктор Топоров - О западной литературе

Великая, я повторяю, книга – и ничуть не устаревшая из-за того, что первооткрытия Генри Миллера уже повторены и разжижены в десятках позднейших произведений. «Великий маньяк любви» (словесная формула Генри Миллера, которую должно в первую очередь переадресовать ему самому) заслужил почетное место в пантеоне всемирной литературы. Он раздвинул границы человеческого познания и самопознания. Хотя и ухитрился сделать это, раздвигая женские ноги.

Две книги, воспринятые современниками почти одинаково, во всяком случае, одинаково скандально, разошлись в литературном процессе столетия в разные стороны, в противоположные стороны. Что ж, различная историческая судьба была заложена, была запрограммирована в них, даже если это не сразу было осознано. Т. С. Элиот, впрочем, осознал это сразу. И тем забавней и тем обидней – случайная их встреча на страницах сегодняшней «Иностранной литературы», которой все же не след тягаться ни с «Андреем», перепечатывающим ныне Арцыбашева, ни со «СПИД-инфо». Даже если по видикам гоняют, не больно-то отличая их друг от друга, «Глубокую глотку» и «Империю чувств». И даже если их не больно отличает друг от друга наш по-прежнему закомплексованный и все еще заинтригованный зритель.

И читатель.

Проживающий в Великом Череповце.

( Рец. на кн.: Владимир НАБОКОВ. Лолита. Роман. М.: «Известия», 1989 ( Библиотека журнала «Иностранная литература» ) ; Пнин. Роман. Перевод с английского Геннадия Барабтарло при участии В. Е. Набоковой. «Иностранная литература». 1989. № 2. )

Всякий гений – чудовище. Упуская из виду или замалчивая это, мы налгали и продолжаем лгать о литературе куда больше, чем следовало бы. Да и не только о литературе: «перекраска», каковою по отношению ко многим деятелям недавнего прошлого обернулась и еще обещает обернуться перестройка, свидетельствует о том же. Если уж гений – то непременно в нимбе святого. Если уж злодей – то обязательно жалкий злодей. А что гений и злодейство две вещи несовместные, мы крепко помним со школьных времен. И повторяем, как попугаи.

Чудовищность (аномальность, анормальность, однако и уникальность тоже) – имманентный признак гения. Разумеется, это не означает, что гениальность является имманентным признаком чудовища.

В то, что Набоков – гений, свято верят многие. В том, что Набоков – чудовище, твердо убеждены многие другие. Задача в том, чтобы совместить эти точки зрения, не поступясь ни одной из них.

Особенно чудовищным кажется прославленный русско-американский писатель там, где менее всего старается на чудовище походить. Там, где выказывает человечность. Вот вскользь жалеет он в письме еврейских детишек, отправляемых в газовую камеру. Вот походя бросает пожелание о том, чтобы советская Россия победила, «а лучше бы уничтожила» Германию вовсе. Вот выражает сочувствие академическому собрату, которого, грубо говоря, элементарно подсидел (ситуация из романа «Пнин»). Вот на белом коне Годунова-Чердынцева топчет, как святой Георгий – дракона, поверженного Чернышевского – и вдруг, о чудо, выказывает ему некое, впрочем, натужное снисхождение.

О том, что Набоков – гений, читателям «АО» с пылом отличника с первой парты поведал А. Долинин (1988. № 9). Не забыв при этом подчеркнуть, что ценит в нем вовсе не «пикантного аморалиста, этакого отечественного Селина, создателя непристойной и сенсационной „Лолиты“, столь нашумевшей (и столь плохо понятой) на Западе». Видимо, кивок в сторону глуповатого Запада нужен Долинину для того, чтобы впоследствии, когда «Лолита», чем черт не шутит, будет у нас напечатана, обстоятельно растолковать советскому читателю, что она все же отнюдь не непристойна и, может быть, даже не сенсационна. Но пардон, месье, что сказано, то сказано! Или же – полюбите нас черненькими, – как говаривал персонаж столь не любимого Владимиром Владимировичем великого писателя.

Но вот «Лолита» напечатана. И это не роман об Америке, не роман о любви, не роман о крушении буржуазного индивидуалиста. Это нечто совсем другое.

«Лолита» не только наиболее известное, но и, безусловно, ключевое произведение писателя. Можно принимать Набокова или не принимать его – но разлучать творца «нимфетки» с его «бедной девочкой» по меньшей мере безжалостно. Да и не было бы всемирно знаменитого русско-американского писателя Набокова, если бы Гумберт Гумберт остался Германом Германом.

В двадцатые – тридцатые годы известность Набокова в среде русской эмиграции, «широкая популярность в узком кругу» постепенно, но неуклонно нарастала. Одни (Н. Берберова, Вл. Ходасевич) приветствовали Набокова как первого писателя, созревшего в эмиграции, которому удалось – прежде всего в эстетическом плане – сказать существенно новое слово – и как бы от имени всех. Другие (взыскательный Г. Адамович), воздавая писателю должное, относились к нему все же настороженно, понимая и вскрывая негуманистическую, модернистскую (как мы бы уточнили теперь, постмодернистскую) суть его писаний. Переход писателя на английский язык – эмиграция языковая – не принес поначалу ни успеха, ни денег, ни даже тени признания.

Сейчас Набоков признан классиком англоязычной литературы. Об этом в один голос кричат американские профессора, потихоньку пытаются им вторить и наши. «Немецкие цензоры – дураки», – заметил Генрих Гейне с печальной невозмутимостью.

Английский язык Набокова искусственно сконструирован и уже хотя бы поэтому не может считаться безупречным. Едва ли не в каждой фразе сквозит радость новичка, усевшегося за руль чужой – и шикарной – машины. Английский язык Набокова (особенно это заметно в романе «Ада») представляет собой своего рода шараду, внятную лишь тому, кто владеет и английским, и русским – и может, следовательно, не по одному разу перегонять сахар в спирт и спирт в сахар, наслаждаясь вкусовой и обонятельной гаммой бесчисленных коннотаций и ассоциаций. Не будь сенсационного успеха «Лолиты», англоязычного писателя Набокова просто не было бы.

Поколение и круг читателей, к которому принадлежит пишущий эти строки, воспринимали Набокова – в середине шестидесятых – на западный лад: сперва «Лолиту» (еще по-английски), потом все остальное. «Лолита» шла при этом в джентльменском наборе с «Тропиком Рака» и «Тропиком Козерога» Генри Миллера, с «Александрийским квартетом» Даррела, с «Любовником леди Чаттерлей» Д. Г. Лоуренса. Это был, разумеется, «Набоков наоборот»: писатель не то чтобы порнографический (так его не воспринимали никогда и говорили об этом, пожалуй, даже с сожалением), но этакий эротический вольнодумец, учитель и соратник в разгоравшейся как раз тогда сексуальной революции. «Лолита», односторонне, разумеется, понятая, споспешествовала этому процессу ничуть не меньше, чем входившие тогда же в моду мини-юбки.