Виктор Топоров - О западной литературе

А великий писатель – и таким. На современном жаргоне человека, каким был Генри Миллер в двадцатые – тридцатые годы, каким он предстает в собственном романе и каким, несомненно, являлся, следовало бы назвать халявщиком. А на жаргоне чуть устаревшем – бичом. Любителем выпить, поесть, поспать да и трахнуть кого-нибудь на дармовщинку. Приживалом – то трогательно ухаживающим за своими благодетелями, то ехидно злословящим на их счет. Хотя и – за их счет. И – не делая, правда, из этого большой тайны – записывающим за ними каждое слово: точно так же, как иные из них записывают за ним каждый потраченный или одолженный франк. Диоген свел свои желания к минимуму, чтобы обрести свободу. Маркиз де Сад – с той же целью – решил избыть желания, реализовав их полностью – вплоть до самых сокровенных и отталкивающих. Генри Миллер выбрал для себя точку где-то посередине: ограничив желания, сильно, радикально сократив по сравнению с десадовским их список, проникнувшись диогеновской неприхотливостью, он в то же время вознамерился реализовать этот ограниченный набор с тою же безграничностью, как маркиз де Сад – свой.

Речь шла о философии эксперимента и об экспериментальной философии, речь, как и в случае с маркизом де Садом, шла об опыте над самим собой, преследующем гносеологические и творческие цели.

Опыт, поставленный (как и маркизом де Садом – свой) наполовину сознательно и наполовину интуитивно, затянулся на всю жизнь. На всю весьма долгую жизнь. И все же несомненный литературный успех, достигнутый Генри Миллером после опубликования «Тропика Рака» и «Тропика Козерога», слава, пусть поначалу и исключительно скандальная, лишили этот опыт в позднейшие годы лабораторной чистоты. В дальнейшем экспериментировала над собой уже знаменитость, уже живая легенда – и свидетели опыта усиленно ей подыгрывали. И, возможно, поэтому «Тропик Рака» – роман ищущего, которого еще никто не воспринимает как нашедшего, если воспользоваться формулой Ницше, – остается вершинным произведением художника.

Творчество Генри Миллера легко вписывается в самые различные парадигмы – и это признак его многогранности, если не универсальности. Одна здесь уже развернута. Это парадигма стоицизма и его оборотной стороны – гедонизма. Другая – парадигма самопознания американского духа, замыкающаяся на поэзию Уолта Уитмена, включает Томаса Вулфа, недостаточно известного у нас замечательного поэта Харта Крейна, так сказать, «Уитмена в модернистической упаковке» (Вайль и Генис называют образ Реки как центральную мифологему в творчестве Генри Миллера, но Реку воспел и Крейн, причем в том же смысле), а также, несомненно, Фолкнера и Стейнбека. Третья – американский писатель в Европе, во Франции, в Париже, проходящий сквозь все стадии надежды и отчаяния и обретающий в итоге подлинное творческое «я», – связывает Генри Миллера с Хемингуэем и Фицджеральдом, равно как и с многочисленными прототипами литературных персонажей всех троих. Четвертая – поиск утраченного времени – роднит его не только с Прустом. Пятая – вкус и тяготение к эстетике безобразного – восстанавливает связь с исканиями французской и немецкой литературной и артистической богемы на протяжении полувека. Шестая – и куда менее очевидная – позволяет трактовать «Тропик Рака» как еще один вариант «романа воспитания», – так сказать, годы странствия Вильгельма Мейстера по кабакам и борделям (впрочем, и сам герой романа Гете отдал подобным увлечениям изрядную дань). Седьмая – эксперименты со временем, бесконечность мгновения и дискретная связь веков – роднит его с Джойсом. Причем это именно парадигмы, а не различные стороны ученичества, хотя и традиционной эрудиции, и куда более специфической осведомленности в эстетических и философских новациях своего времени писателю было не занимать.

В предыдущем перечне пропущена раблезианская линия творчества Генри Миллера, она же отчасти и Петрониева. И еще одна – драма творческого непризнания, оборачивающегося отчаянным антибуржуазным протестом. Здесь уместно вспомнить своеобразнейшую повесть польского писателя Витольда Гомбровича «Фердидурка», написанную примерно в те же годы, что и главные книги Генри Миллера, и увидевшую свет в русском переводе еще позже (Иностр. лит. 1991. № 1). А также прелестную «прото-Лолиту» Владимира Набокова – большой рассказ «Волшебник» (1939; Звезда. 1991. № 3), герой которого, одержимый манией, позднее получившей наименование «гумбертовой», подходит к своей нимфетке как к произведению искусства, как к драгоценному камню, нуждающемуся в обработке (он по профессии ювелир) – и, непонятый и отвергнутый, кончает с собой.

Миллер ищет слова и «далеко не сразу находит лучшее, – утверждают в своем эссе П. Вайль и А. Генис. – Отсюда бесконечные в книге перечни, списки деятелей, примет действительности, прейскурант бытия». И подкрепляют свои рассуждения пространной цитатой из романа: Таня – это лихорадка, стоки для мочи, кафе «Де ла Либерте», площадь Вогезов, яркие галстуки на бульваре Монпарнас, мрак уборных, сухой портвейн, сигареты «Абдулла», Патетическая соната, звукоусилители, вечера анекдотов, груди, подкрашенные сиеной, широкие подвязки… Насколько все же люди, пишущие о литературе – и вполне добросовестно пишущие, – ухитряются не понимать ее! Как будто (в данном примере и в тысяче других тоже) поиск лучшего слова сводится к формуле «Таня – это широкие подвязки». Перед нами – принципиально множественный (амбивалентный или поливалентный, сказали бы вчера; плюралистический, сказали бы сегодня) образ, принципиально же устремленный автором в бесконечность, принципиально ограниченного и ограничивающего инварианта принципиально лишенную! Перед нами модель мира, в котором все бесконечно и, наряду и одновременно с этим, бесконечно мало – и поэтому все равно самому себе и друг другу. Таков мир Генри Миллера, в котором макрокосм вмещается в щель женского лона, а щель («е…ная п…да», как редактируют в журнале то, что вылилось из-под пера у переводчика) становится бездонной и бескрайней вселенной.

Сюжет романа – цепь любовных и пьянственных приключений главного героя, он же рассказчик, он же реальный человек по имени Генри Миллер, и его друзей и знакомых, – приключений, не столько перемежаемых, сколько сопровождаемых и даже проникнутых эстетическим и философским (экзистенциального плана) комментарием и аккомпанементом, – пересказывать не имеет смысла. Неверно и утверждение критиков о том, что здесь идет поиск своего «я» – оно к началу повествования уже найдено. Идет непрерывная борьба за утверждение этого «я» вопреки всему и всем. За верность ему. Приятие себя через приятие мира. И строгое, по сути дела – пуритански строгое, отсечение всех соблазнов, кроме тех, что легитимизированы априори и с самого начала. И если уж в романе и разворачиваются поиски любви к чему-нибудь или к кому-нибудь, то не к одной из его бесчисленных сквозных или мимолетных героинь, а к матери-Америке (что и заповедал Уитмен). К матери-Америке, которой сын обязан и жизнью, и жизненной силой, и неистребимым вкусом к свободе, волей к свободе.