Виктор Топоров - О западной литературе

«Отмерли» у Куэрри два чувства: физическое влечение к женщинам и тяга к творчеству. Вернее, он пришел к окончательному (вроде бы) выводу о том, что творчество бессмысленно, тогда как любовь и все с нею связанное представляет собой силу, исключительно деструктивную. По сути дела, он, неверующий, приносит нечто вроде монашеского обета. И не чурается, проходя «послушание», самой грязной и связанной с возможностью заразиться работы: отечественная поговорка «Нищему пожар не страшен» как окказиональный синоним евангельского: «Блаженны нищие духом».

Строго говоря, роман посвящен теме страдания – как вынужденного (так страждут здешние прокаженные), так и добровольного: знаменитому архитектору «хочется» пострадать. В его бегстве от цивилизации, да и в поведении в стенах самого лепрозория (строго говоря, никаких стен здесь нет; больницу еще предстоит построить, причем сделать это доведется самому Куэрри), несомненно, куда больше мазохизма, чем искреннего раскаяния (или стремления к таковому). Прибыв в лепрозорий инкогнито, Куэрри поначалу подпадает под подозрение: не лепрофил ли он, не журналист ли и, самое страшное, не писатель ли? Последнее подозрение, разумеется, – ироническая подсказка читателю.

В авторском предуведомлении к роману Грин в очередной раз отрицает, что перед нами «роман с ключом». Отрицает, иначе говоря, что лепрозорий и католическая миссия написаны с натуры. И колоритные портреты миссионеров – настоятеля с его скорее практичной, чем истовой верой; религиозного фанатика, временно приходящего ему на смену и успевающего наломать дров; прочих братьев и сестер-монахинь, а также симпатичного врача-атеиста, отвратительной супружеской пары бельгийских колонистов, проживающей по соседству с лепрозорием, здешнего «городского общества» и пришлого охотника за сенсациями не имеют, утверждает писатель, конкретных прототипов.

Да ведь и впрямь при всегдашней «журналистской дотошности», которой справедливо похвалялся Грин, фигуры на конголезской шахматной доске расставлены слишком аккуратно для хаотического жизнеподобия; здесь чувствуется холодный творческий расчет – больший интерес к объемам, освещению и материалу, чем к людям и их молитвам, – то есть именно и точно то же самое, в чем винит себя как церковного зодчего удалившийся в изгнание Куэрри. Никакой талант не заменит хорошо тренированных пальцев, говорят пианисты, – и Грин на вершине мастерства располагает пальцы на клавиатуре в доведенном до автоматизма идеальном порядке. Но все же групповой портрет слишком «сделан», чтобы обладать сходством с каким бы то ни было оригиналом; перед нами не столько образы, сколько типы (а в иных случаях, разумеется, и шаржи, также тяготеющие в основном к обобщению).

Впрочем, в том, что знаменитый зодчий Куэрри – это сам писатель Грин (причем даже не слишком замаскированный), сомнений, конечно, не возникает. Это Грин в кризисе; но у Грина всегда кризис: кризис веры, кризис творческой самооценки плюс тянущийся по жизни шлейф любовных драм. Это Грин, примеряющий чужое (но сидящее на нем как влитое) платье.

То есть поиски прототипа Куэрри заводят нас в тупик (ну не Ле Корбюзье же он, в самом деле), если упустить из виду, что перед нами второй (после писателя Бендрикса) и последний развернутый автопортрет Грина. Так почему же Куэрри не писатель, а зодчий? Ответ, думается, очевиден. Произведения из поджанра «портрет художника в молодости» – или в зрелости, или в старости – сыздавна слывут столь же дурным тоном, как и «романы с ключом» (разумеется, в обоих случаях имеются блестящие исключения из общего правила), тогда как «романы о творчестве» – поджанр как раз весьма респектабельный. Отсюда и «Жан Кристоф», и «Доктор Фаустус», и «Волхв», и многие другие романы о композиторах, художниках, кино- и театральных режиссерах, фотографах, парфюмерах (!) и, естественно, архитекторах.

Грин – католический писатель, хотя и, как уже упоминалось, «трудный» католик. Куэрри – католический архитектор, хотя и неверующий (или почти неверующий). Литературное творчество антиутилитарно (как минимум на первый взгляд). Церковное зодчество тоже. А вот если католический архитектор, преодолев религиозные сомнения, возьмется за строительство больницы для бедных (а в рассматриваемом случае – больницы для прокаженных)… Не зря же у нас в России приюты и лазареты такого рода называли в старину богоугодными заведениями.

Грину – как, увы, всего-навсего писателю – построить дом и посадить дерево не дано, да и с детьми своими он холоден. А вот Куэрри – как архитектору – дано. Но поскольку Куэрри – это Грин, то ничего не получается и у него тоже.

В романе рассказывается о постепенном возвращении «живого трупа» Куэрри к жизни – или, вернее, о том, что могло бы обернуться таким возвращением, если бы мир, из которого архитектор просто-напросто сбежал, не пришел за ним и в глухое бельгийское Конго. А тогда уж вся ложь и мерзость мира накрывают Куэрри с головой, причем двойная ложь: его, еще ничего, по сути дела, не успевшего совершить на своем анонимном поприще, торжественно провозглашают новым доктором Швейцером и его же, едва ли не единственный раз в жизни сознательно удержавшегося от того, чтобы «погубить» женщину, клеймят, отталкивают и прогоняют – из лепрозория! А ведь дальше Колымы не сошлешь – как коварного соблазнителя. Одинаково убийственны оказываются и хвала, и хула. Висящее на так и не воздвигнутой стене ружье стреляет в упор.

Однако событийная сторона в романе «Ценой потери», пожалуй, не так важна, как медитативно-философская. Многословные диспуты – о физической и психической целостности и увечности, о себялюбии и самопожертвовании, о вере и неверии, о подлинном и о бесплодном творчестве, – изрядно замедляя действие (что кое-кто ставит в упрек писателю), здесь, возможно, впервые лишены налета религиозной экзальтации, присущей главным «католическим» романам Грина. Как отмечает британская критика, о Боге здесь тоже думают, но сделок ему на каждом шагу уже не предлагают. Да и обличительный пафос писателя (в том числе и по адресу религии) изрядно пошел на убыль. И клир, и миряне, оказывается, тоже страждут, богатые тоже плачут; ненависть, по-прежнему то и дело водящая пером писателя, уже избирательна, уже зряча, уже в существенной мере уравновешена пониманием и состраданием.

Грину явно симпатичны и врач-атеист, исповедующий деятельную любовь к ближнему, и миссионеры, куда сильнее озабоченные исцелением тел своей черной паствы, нежели спасением душ и насаждением норм христианской сексуальной морали. И, напротив, глубоко противны все и всяческие фанатики. Не зря же будущий убийца архитектора – несостоявшийся священник, который и к вопросу выполнения супружеского долга подходит в пародийном осознании собственной правоты примерного семьянина-католика.