Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Мераб Мамардашвили, весьма чтивший Набокова, говорил в одной из своих лекций, само название которой – «Полнота бытия и собранный субъект» – хорошо подходит к нашей теме: «…незнание – это забывание, и в этом смысле в древней философии и до Аристотеля слово „память“ было эквивалентно слову „бытие“. Или полноте бытия. Память – это наличие всего в одном моменте» [402].

Системой часто очень глубоко скрытых повторов, или, точнее сказать, неявных соответствий , Набоков заставляет читателя погрузиться в воспоминание о тексте читаемого произведения. Тогда начинают проступать «тайные знаки» явного сюжета. Так неожиданный эпизод или новый факт вдруг может заставить человека увидеть связь тех событий, что раньше никак не связывались между собой – и взамен бесконечного нагромождения линий начинает проступать осмысленный узор.

В «Даре» это получило даже сюжетное выражение. Мы уже упоминали затянутое описание перевозки мебели, которым открывается роман – открывается без всякого интереса для читателя, без особого интереса для героя, без намека на сюжетное напряжение. В финале «Дара» выясняется, что то были хлопоты судьбы: мебель перевозили Зинины знакомые, переезжавшие в дом, где жил Федор; героям, таким образом, предоставлялся шанс познакомиться. Сюжет освещается ретроспективным светом, и, дочитав роман до конца, читатель понимает, где, собственно, была его завязка – а она была там, где ей и положено быть согласно традиции, она была в самом начале, но распознать ее было тогда невозможно.

Литературная игра, которая некоторым интерпретаторам Набокова кажется самоцелью, на деле преследует более высокие цели, чем просто игра. И одной из них, быть может главнейшей, является обращенное Набоковым к его читателю приглашение к «тотальному воспоминанию».

Набоков не только занимался организацией читательского восприятия. Он делал читателя героем своих произведений – не намного реже, чем делал героем писателя. Вторжение читателя на страницы романа – прием, который мог бы получить модернистское выражение – у Набокова, наоборот, оказался осуществленным в классических русских традициях. Как и во многом другом, Набоков следует здесь за Пушкиным, за его «Евгением Онегиным».

В «Онегине», впрочем, встречается и такой прием введения читателя, который иначе как модернистским и не назовешь. По замечанию Ю. Н. Чумакова, та «горожанка молодая», что останавливает своего коня у могилы Ленского и задумывается над его судьбой и над дальнейшей судьбой других героев романа (глава шестая, строфы XLI–XLII), и есть его читательница, с которой поэт тут же, на страницах романа, вступает в диалог [403].

Но для Набокова, вероятно, важнее другое. И Татьяна, и Онегин – читатели. Круг чтения их хорошо изучен, сюжетное значение чтения Татьяны давно осмыслено. Почти незамеченной, однако, осталась та эволюция, которую проходит Онегин-читатель. Позволим себе кратко описать ее, поскольку тот опыт чтения, которым Пушкин в конце концов наделяет Онегина, чрезвычайно близок описанным Набоковым «идеальным читателям».

Тема поэтической глухоты пушкинского героя задана в хрестоматийно известных строках: «Не мог он ямба от хорея, / Как мы ни бились, отличить» [404]. Двумя строфами выше возникает упоминание об Онегине как авторе эпиграмм [405]– Ю. М. Лотман, полемизируя с Н. Л. Бродским, поясняет, что эпиграмма здесь – это «колкое остроумное замечание, насмешка, острота», а не стихотворный жанр [406]. Такое объяснение рассеивает последние иллюзии насчет творческих способностей и интересов Онегина. Чуждость героя литературе еще раз подчеркнута при описании неудачной попытки Онегина победить хандру чтением (глава первая, строфа XLIV):

Здесь мы впервые в романе видим Онегина читающим – и это чтение составляет контраст тому чтению, которое описано значительно позже – в главе седьмой, когда герой предстает читателем серьезным и вдумчивым (строфы XXII–XXIII). На этот раз круг чтения Онегина оказывается более узким: из «отряда книг» он оставляет Байрона «Да с ним еще два-три романа, / В которых отразился век, / И современный человек / Изображен довольно верно…» [408]. Теперь перед нами читатель, глядящийся в книгу как в зеркало.

В третий раз Онегин-читатель появляется в восьмой главе романа – в переломный момент своей судьбы, когда, написав письмо-признание, он вновь погружается в чтение «без разбора». Бо ґльшую часть строфы XXXV занимает перечень книг: от Гиббона до Фонтенеля и современных русских журналов. Для нас наиболее существенны те строки следующей, XXXVI строфы, в которых описывается душевное состояние героя:

Параллелизм пассажей из седьмой и восьмой главы немаловажен: сначала круг чтения Онегина, оставленные им пометы дают Татьяне возможность узнать и понять его с новой неожиданной стороны – а затем уже самому герою за строками книг открывается тот мир, который описан был Пушкиным как мир Татьяны. Ю. М. Лотман отмечает: «XXXVI строфа дает повторное переживание третьей – пятой глав, погружение в мир народной поэзии, простоты и наивности, составлявших обаяние Татьяны в начале романа» [410]. Дополним это наблюдение.

Перед «духовными глазами» Онегина предстает не просто воспоминание о прежней Татьяне, столь не похожей на пленившую его петербургскую княгиню. Со смелостью визионера он проницает внутренний мир Татьяны, постигая вещи, которых никогда не было в его собственном опыте: святочные гаданья, рассказы няни, страшный сон из главы пятой (ср. начало строфы V в пятой главе, содержащее целый ряд параллельных мест с только что цитированной строфой из восьмой главы: «Татьяна верила преданьям / Простонародной старины, / И снам, и карточным гаданьям, / И предсказаниям луны» [411]).

У разбираемого пассажа есть и иной аспект. Читая, Онегин испытывает то состояние вдохновения, которое позволяет ему за интригой, характерами, авторской идеей увидеть мифологическую основу словесности. Описывая это чтение-воссоздание, чтение-сотворчество, Пушкин прибегает к словам и образам, которые на его языке характеризуют поэтическое вдохновение: