Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Сравним:

В неслучайности этой параллели убеждают следующие далее строки восьмой главы:

Так Онегин превращается в читателя, который почти равен писателю, испытывает те же сложные переживания, какие испытывал создававший произведение автор.

Онегин восьмой главы очень похож на того идеального читателя, которого представляет себе Набоков, постоянно апеллирующий к читательскому сотворчеству. Из множества способов такой апелляции нас сейчас занимает один: погружение читателя в процесс воспоминания – тот же самый процесс, которым занят автор, которым заняты и его герои. Активное воспоминание текста, помимо которого не восстанавливаются и не улавливаются его связи – это род духовной деятельности (именно деятельности, а не пассивного восприятия), напряженной, сосредоточенной и творческой.

Через романы Набокова проходит череда героинь, которые сопутствуют герою-писателю, «остроумно и изящно» созданные «ему по мерке очень постаравшейся судьбой» ( Р IV, 358) [415]. Эти героини и сами наделены даром: восприятия и чтения. Можно сказать: они являются музами чтения – Зина Мерц [416]в «Даре», первая возлюбленная Себастьяна Найта, Ада, четвертая невеста героя «Смотри на арлекинов!». В последнем романе с ее появлением повествование оказывается прямо адресованным ей – подобно тому, как последняя глава «Других берегов» прямо адресована жене автора. Посвящения «Вере», стоящие на титульных листах романов Набокова, более, чем что-либо другое, указывают на прототип этих героинь. Эта связь прочерчена даже впрямую: «Окончательные английские версии, равно как и переиздания подлинников, будут отныне посвящаться тебе» ( А V, 294), – пишет герой «Смотри на арлекинов!», обращаясь к своей последней возлюбленной.

В «Даре» история романа о Чернышевском и история романа с Зиной Мерц совпадают. Зима, в течение которой пишется роман, – это первая зима любовного романа. «По вечерам, встречаясь с Зиной в маленьком, пустом кафе <���…> он читал ей написанное за день, и она слушала, опустив крашеные ресницы, облокотившись, играя перчаткой или портсигаром» ( Р IV, 384). Суточный цикл разбивается надвое: писание и чтение. Характер того восприятия, которым наделена Зина, описан тщательно и подробно: «Ее совершенно не занимало, прилежно ли автор держится исторической правды, – она принимала это на веру, – ибо, если бы это было не так, то просто не стоило бы писать книгу. Зато другая правда, правда, за которую он один был ответственен, и которую он один мог найти, была для нее так важна, что малейшая неуклюжесть или туманность слова казалась ей зародышем лжи, который немедленно следовало вытравить. Одаренная гибчайшей памятью, которая как плющ обвивалась вокруг слышанного ею, она, повторением ей особенно понравившихся сочетаний слов, облагораживала их собственным тайным завоем, и когда случалось, что Федор Константинович почему-либо менял запомнившийся ей оборот, развалины портика еще долго стояли на золотом горизонте, не желая исчезнуть. В ее отзывчивости была необычайная грация, незаметно служившая ему регулятором, если не руководством» ( Р IV, 385) [417].

Первая идеальная читательница в ряду набоковских героинь, Зина Мерц наделена «говорящим именем», и смысл ее имени – опять-таки «воспоминание»: «Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина, полумерцанье в имени твоем…» ( Р IV, 337–338) [418]. Вполне естественно, что имя той же богини возникает в четырнадцатой главе «Других берегов» при обращении к жене: «…но, как ты хорошо понимаешь, глаза Мнемозины настолько пристально направлены на маленькую фигуру (речь идет о сыне. – Б. А .)

<���…>, что разнообразные наши места жительства – Берлин, Прага, Франценсбад, Париж, Ривьера и так далее – теряют свое суверенство…» ( Р V, 331).

В «Аде» читательские замечания героини вплетаются в повествование, которое ведет герой. Ее сотворчество с ним идет сразу по нескольким линиям: она вмешивается в текст – к очевидному удовольствию автора; она является героиней этого текста (опять совпадение любовного романа и романа как текста); наконец, она соучаствует в процессе воспоминания. Точно так же участвует в нем героиня «Смотри на арлекинов!»: «Дело было перед самым нашим отъездом, марта примерно 15-го 1970 года, в нью-йоркском отеле. Ты ушла за покупками. („Помнится, – ответила ты сейчас, когда я попробовал уточнить эту подробность, не говоря тебе, зачем она мне. – Помнится, я купила замечательный голубой чемодан с молнией, – изображая ее легким движением милой, нежной руки, – но он нам не пригодился“.)» ( А V, 291–292).

Героиня-читательница, созданная судьбой «по мерке» герою-писателю, – это почти его платоновская половина. Подобный образ может воплощаться у Набокова не только в женских персонажах. В «Подлинной жизни Себастьяна Найта» идеальный читатель – мужской персонаж, В., брат Себастьяна. В этом романе сюжет чтения соединяется с двумя центральными темами данной работы: с темой воспоминания и с темой биографической.

Брат Себастьяна как читатель его произведений обладает преимуществами перед героиней-читательницей, возлюбленной Себастьяна Клэр. Любовь В. к брату-писателю неотличима от любви к его текстам, которые он тут же, на страницах романа, воссоздает в своей памяти. Из этой любви – из чтения и воспоминания – соткана дарованная герою возможность самому стать писателем.

Та книга о Себастьяне, которую пишет В., целиком построена на воспоминании. Но это особого рода воспоминание, оно лишь отчасти питается личными впечатлениями. В. важно соприкоснуться с другими людьми, знавшими и любившими Себастьяна. Казалось бы: он собирает мемуарные свидетельства – однако именно «мемуары» менее всего устраивают его. В романе фигурирует некая Элен Пратт, которая хорошо знала и Себастьяна, и его возлюбленную. Элен охотно и долго рассказывает В. о Клэр и Себастьяне – но когда тот в подробностях записывает услышанное, оказывается, что «все это было мертво, мертво» ( А I, 86). Зато чрезвычайно важны для него мимолетные впечатления. Он не рассчитывает на рассказ самой Клэр – но увидеть, «как скользнет по ее лицу тень имени» Себастьяна ( А I, 85), значит для него восстановить его жизнь гораздо полнее, чем по обстоятельному мемуарному свидетельству.

Мерцание, заложенное в имени Зины Мерц, имеет прямое отношение к природе жизненного и авторского почерка В. Его интересует не четко очерченный контур предмета, ситуации, книги или биографии, но их мерцающие очертания, мерцающие смыслы, то ярко высветленные, то уходящие в тень. Причем высветленным, как правило, становится вовсе не то, что принято считать «существенным». При встрече с Клэр В. не решился назвать имя Себастьяна – тень его имени не скользнула по ее лицу. Но (почти случайно) она на мгновение коснулась рукой ключа от квартиры Себастьяна – и этого оказалось достаточно, чтобы цель столь страстно желаемой встречи с нею осуществилась. Теперь, после этого беглого, мимолетного соприкосновения, В. может рассказать историю Клэр и Себастьяна.