Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Итак, Набоков пишет «Другие берега», чтобы найти тайный узор собственной судьбы, разгадать загадочную картинку. Той же задачей обременены многие из его героев. Но адресована она и еще одному лицу – читателю. Мало кто из русских писателей так дотошно, как Набоков, занимался организацией читательского восприятия – разве что Гоголь, но тот писал пространные автокомментарии, вынесенные за пределы художественных текстов, Набоков же и в этом отношении следует принципу имманентности.

Алогизм, хаос, невнятность развития сюжета в его текстах – лишь мимесис, мимикрия словесной ткани, воспроизводящей хаотические очертания неосмысленной, нераспознанной действительности. Алогизм проявляется лишь в диахроническом развертывании текста, доминантной характеристикой которого является у Набокова синхрония. Временно ·му потоку естественного чтения противостоит у него пространственная одновременность соприсутствия всех элементов произведения. Разность этих параметров, характерная для любого текста, у Набокова становится предметом специальной игры, основой поэтики. Алогизм, случайность, бессвязность деталей и эпизодов составляют суть нарочито подготовленного автором впечатления первого чтения. Но это алогизм «тихих» ходов, нераспознаваемых движений, выстроенных с такой мерой выверенности, продуманности, логической обоснованности каждой возникающей в повествовании детали, какой еще не знала русская литература. И когда первое чтение завершено, когда произведение предстает как целое, которым читатель уже овладел, когда оно оказывается изъятым из потока жизни (а первое чтение всегда осуществляется в русле этого потока) – когда читатель наконец получает возможность свободно двигаться в любом направлении по пространству текста – только тогда обнаруживается неумолимая логика повествования.

Мы на первый взгляд несколько удалились от темы воспоминания. Но на самом деле все сказанное имеет к ней самое прямое отношение. Изощренная игра повторами, аллюзиями, явными и скрытыми цитатами и многими другими приемами, о которых так много писали и пишут интерпретаторы Набокова, его изощренное искусство, в котором часто видят только игру или «металитературу», на наш взгляд имеет совсем другую природу и преследует совершенно иную цель. Не только герои Набокова погружены в воспоминание, но и читатель должен быть погружен в текст и во все его внетекстовые связи как в свое личное воспоминание. Необходимость перечитывания произведений Набокова, о котором писала Н. Берберова, связана именно с этой особенностью.

В самом простом бытовом варианте тексты Набокова можно представить себе как кроссворд. Отгадывающий его человек, найдя нужное слово, испытывает удовлетворение. Вообразим себе также попытку вспомнить нужное имя, дату или название – и удовлетворение, когда искомое наконец всплывает в сознании. То же самое испытывает человек, когда, например, открывает этимологию слова, или когда привычный факт обыденной жизни вдруг осознается как имеющий сложную историю и определенный генезис, как обладающий собственной культурной аурой. Можно посмотреть на это и с другой точки зрения. Событие настоящего, событие только что произошедшее, вдруг может совсем по-новому высветить какое-то событие прошлого, казавшееся совсем незначительным. Или, более того, заставляет вспомнить то, что казалось навсегда забытым. Примеры нетрудно умножить, но все они могут быть резюмированы формулой Платона: знание есть припоминание. Тексты Набокова подчиняются ей вполне.

Дочитав до конца «Защиту Лужина» и выяснив в самом финале имя и отчество героя, читатель начинает припоминать, как же его называли на протяжении всего произведения. Тогда он откроет, что в школе Лужину пытались дать имя «Антоша», что пьяные немцы называли его «Пульвермахером». Его теща подозревает, что «Лужин» – это псевдоним, а действительная его фамилия – еврейская. Сам же Лужин подписывает напечатанное им письмо «Аббат Бузони» [398]. Затем читатель может задуматься о самой фамилии Лужина и соотнести ее с Рудиным, ведь его невеста определяется как тип тургеневской женщины. В конце концов читатель может вспомнить философию имени и соотнести с нею начало романа «Машенька». В остановившемся лифте Алферов рассуждает о прямой зависимости имени человека и его судьбы – рассуждение, отсылающее к философии имени П. Флоренского. Чета Алферовых появится в «Защите Лужина», и читатель узнает, что Машенька рисует райских птиц – так наметится для него параллель с псевдонимом Набокова «Сирин», в псевдониме же он услышит пение сирен и почувствует неявную связь псевдонима и творчества писателя. Сказочная же тематика поведет к девичьей фамилии матери Мартына: Индрикова, и тогда придется вспомнить, в каких русских сказках обитает загадочный зверь индрик и на кого он похож. Все это можно расценить как искусство игры со словом и именем, а можно – как приглашение к тотальному воспоминанию, процессу воскресения личности, культуры и мира через память.

Более сложный пример. Алферов, говоря о России, называет ее «проклятой». Отрываясь от шахматной задачи и как бы между прочим Ганин называет такое определение «занятным эпитетом». Усмотрев в этом эстетизм, равнодушие к родине и гражданский индифферентизм (эмигрантская критика подобные упреки относила к самому Набокову), Алферов обрушивается на него с резкой отповедью: «Полно вам большевика ломать. Вам это кажется очень интересным, но, поверьте, это грешно с вашей стороны. Пора нам всем открыто заявить, что России капут, что „богоносец“ оказался, как, впрочем, можно было ожидать, серой сволочью, что наша родина, стало быть, навсегда погибла». «Конечно, конечно», – охотно соглашается Ганин, чтобы уйти от разговора ( Р II, 62, 63). Слово «богоносец» по отношению к русскому народу прочитывается легко:

Достоевский, «Бесы». Определение «проклятая», примененное к России в прозе и поэзии, а не в разговорной речи, – случай достаточно редкий. Скорее всего, Ганин соотносит реплику Алферова с одним из самых известных стихотворений Андрея Белого «Родина», где есть такие строки:

Вспомним еще, что в «Даре» Годунов-Чердынцев в стихах о России пишет: «За злую даль благодарю» ( Р IV, 242). Актуализация подобных связей переводит разговор на совершенно иной ценностный уровень, чем тот, который доступен Алферову. Ганин на это даже не считает нужным реагировать.

Читатель Набокова должен быть погружен одновременно в воспоминания текста романа и его литературного контекста. Только перекрещиваясь друг с другом, эти воспоминания ведут к пониманию смысла. В «Подвиге» один более или менее эпизодический персонаж, Грузинов, произносит бытовую, незначащую фразу: «…я все равно мороженое никогда не ем». «Мартыну показалось, что уже где-то, когда-то были сказаны эти слова (как в „Незнакомке“ Блока) и что тогда, как и теперь, он чем-то был озадачен, что-то пытался объяснить» ( Р III, 228). Олег Дарк поясняет этот эпизод: «У Блока („Незнакомка“, третье видение, ремарка) „…все внезапно вспомнили, что где-то произносились те же слова и в том же порядке“. Сцена в светской гостиной пародийно воспроизводит последовательность действий сцены в уличном кабачке (первое видение) – любимый прием и Набокова, „повторение хода“» [400]. К этому необходимо добавить следующее. Воспоминание отсылает Мартына, а вслед за ним и читателя, к одному из начальных эпизодов романа. Мартын, еще мальчик, перед сном «всей силой души» вспоминает умершего отца – потом засыпает и видит, «что сидит в классе, не знает урока, и Лида, почесывая ногу, говорит ему, что грузины не едят мороженого» ( Р III, 105). Слова, которые кажутся Мартыну уже когда-то сказанными, были сказаны во сне – и это отсылает уже не к одной, а к двум блоковским «Незнакомкам» («Иль это только снится мне?» [401]). Самый же сон оказывается «грезой пророческой» ( Р III, 197). По следам Грузинова Мартын уйдет в Зоорландию, навсегда исчезнет из жизни, перебравшись наконец в картинку, висевшую над его детской кроваткой, подобно мальчику из книжки, которую мать читала ему перед сном.