Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

«Другие берега» завершаются решением этой задачи. «Там, перед нами, <���…> где взгляд встречали всякие сорта камуфляжа, как, например, голубые и розовые сорочки, пляшущие на веревке, или дамский велосипед, почему-то делящий с полосатою кошкой чугунный балкончик, – можно было разглядеть среди хаоса косых и прямых углов выраставшие из-за белья великолепные трубы парохода, несомненные и неотъемлемые, вроде того как на загадочных картинках, где все нарочно спутано („Найдите, что спрятал матрос“), однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда» ( Р V, 335).

Загадочная картинка – метафора набоковского романного мира и его понимания жизни. Все хаотично, все «нарочно спутано» – но в хаосе линий затерян тайный узор – узор судьбы, который надобно распознать среди множества линий жизни. Если его различить, хотя бы однажды увидеть, хаос окажется навсегда преображенным. Картинка «Найди, что спрятал матрос!» не случайно помещена в финал «Других берегов». Этот образ вмещает в себя одну из ключевых набоковских тем, важнейших для него как в творческом, так и в автобиографическом смысле. В предисловии к «Speak, Memory» Набоков говорит, что хотел назвать свою книгу «Антемион» – по названию одного из затейливо переплетенных орнаментов ( А V, 319).

Даже безотносительно к Набокову детская картинка, о которой здесь говорится, действительно может служить прекрасной метафорой человеческой жизни. Ее линии перепутаны, хаотичны, бессмысленны в своих переплетениях – и тем не менее в этом же самом хаосе содержится некий осмысленный рисунок, и усилия человеческого духа всегда направлены на то, чтобы выделить его и различить.

Любопытно, что сходный образ встречается в статье М. Гершензона, посвященной «Станционному смотрителю» Пушкина. Анализируя эту повесть, Гершензон писал: «Иное произведение Пушкина похоже на те загадочные картинки для детей, когда нарисован лес, а под ним напечатано: „Где тигр?“ Очертания ветвей образуют фигуру тигра; однажды разглядев ее, потом видишь ее уже сразу и дивишься, как другие не видят. Дети любят такие картинки; признаюсь, и мне было весело увидать зверя в простодушном рассказе Белкина» [391].

«Фигурой», которую разглядел Гершензон в сплетениях сюжетного узора «Станционного смотрителя», были лубочные картинки с изображением истории блудного сына, висевшие в домике Самсона Вырина. На лубочную историю блудного сына Гершензон указал как на ключ к истории блудной дочери станционного смотрителя. Но нам интересна сейчас не интерпретация повести, а сам образ загадочной картинки.

Не будем настаивать на том, что образ заимствован Набоковым у Гершензона. Мысль о загадочных картинках не относится к числу тех, которые обязательно должны быть заимствованы. Впрочем, в двух приведенных цитатах сходны и существенные нюансы. «…Однажды разглядев ее, потом видишь ее уже сразу и дивишься, как другие не видят», – пишет Гершензон. «…Однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда», – как будто отзывается ему Набоков. И, тем не менее, оставим вопрос о взаимовлияниях в стороне. Сходство образов дает нам повод поговорить о типологическом родстве – не Набокова и Гершензона, а Набокова и Пушкина, увиденного через Гершензона.

Обратим внимание на одну особенность загадочной картинки. Ее загадка не разгадывается без подсказки, без подписи, которая укажет тебе, что здесь что-то спрятано: «Найди, что спрятал матрос!» или «Найди тигра!». Лубочные картинки у Самсона Вырина и являются, по Гершензону, такой подсказкой, которая позволяет упорядочить узор сюжета.

В русской классической послепушкинской литературе роль подсказок, «подписей» под художественными текстами, дающими ключ к их пониманию и прочтению, чаще всего выполняли идеологемы, «общие идеи» того или иного рода. Они могли включаться внутрь художественного текста, как «Легенда о Великом Инквизиторе», – или выноситься на его границы, как эпилог «Войны и мира», – или вообще помещаться за пределами текста, как гоголевские автокомментарии к «Ревизору» или «Мертвым душам». Так или иначе, но идеологемы, как правило, были выделены как некий метатекст, дающий ключи к тексту. Вполне очевидно, что подобная манера была чужда как Набокову, так и Пушкину. Оба они в равной мере старались избегать прямых идеологических высказываний. Лубочные картинки в «Станционном смотрителе» не родственны ни одному из только что приведенных примеров. У Набокова, как и у Пушкина, подсказки, без которых действительно не найти тигра, устроены совершенно иначе.

Существует чрезвычайно негативный отзыв Набокова о Гершензоне. Комментируя сон Татьяны в «Евгении Онегине», Набоков характеризует статью Гершензона «Сны Пушкина» как «исключительно глупую» [392]. В статье «Сны Пушкина» Гершензон описал пять снов: сон Руслана, сон Марьи Гавриловны из «Мятели», сон Гринева, сон Отрепьева и сон Татьяны. Все это – вещие сны, и в них же содержатся ключи к сюжетам. О сне Татьяны Гершензон писал: «Весь „Евгений Онегин“ – как ряд открытых светлых комнат, по которым мы свободно ходим и разглядываем все, что в них есть. Но вот в самой середине здания – тайник; дверь заперта, мы смотрим в окно – внутри все загадочные вещи; это „сон Татьяны“. <���…> Пушкин <���…> спрятал здесь самое ценное, что есть в доме, или, по крайней мере, самое заповедное» [393]. Сумеешь прочесть сон Татьяны – получишь доступ к сокровенным смыслам сюжета. Согласимся с Набоковым в том, что самому Гершензону такое прочтение не удалось – зато он указал на способ, которым потом воспользовались другие.

Вообще же во всех пяти снах Гершензон обнаружил одну и ту же структуру. Первая часть каждого сна повторяет пережитые уже впечатления, вторая – предвосхищает будущее.

Описанная Гершензоном структура пушкинских снов содержит комплекс повторных ситуаций: не только сон повторяет то, что уже было рассказано, но и последующее повествование становится повтором того, что уже являлось во сне. Второй повтор особенно значим. Когда реализуется вещий сон, мы понимаем, что здесь-то и «спрятан матрос». Подсказкой к разгадке картинки становится комплекс повторов – и тут мы сталкиваемся с той чертой поэтики, которая у Набокова занимает одно из центральных мест.

Повтор – любимый прием Набокова, он давно замечен и подробно описан. Тем не менее едва ли в должной мере оценена одна из важнейших особенностей этого приема. Мы говорили о том, что загадочная картинка, в переплетении линий которой спрятано нечто заветное и трудно различимое, сродни человеческой жизни, не опосредованной никакой литературой. Узор судьбы всегда присутствует в жизни, но он всегда неочевиден, замаскирован. В массе происходящих с нами незначимых и случайных событий мы далеко не сразу распознаем те, в которые вплетена нить судьбы. Построение подавляющего большинства набоковских сюжетов повторяет, как было показано, эту хаотическую картину действительности. Нагромождение проходных эпизодов и проходных персонажей создает впечатление сюжетной невнятицы, невыстроенности текста, очень напоминающей то, как не выстроена заранее жизнь. Лишь постепенно, по мере чтения, сюжет начинает проясняться – и именно этому прояснению служат набоковские повторы. Они заставляют вспоминать текст (как мы вспоминаем жизнь, чтобы ее осмыслить), возвращаться назад, соотносить не соотнесенное прежде – и наконец позволяют «найти матроса».