Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Самое слово «партия» многозначно в романе. Речь может идти и о шахматной, и о музыкальной, и о политической партии, а также, что очень важно для сюжета, о партии как женитьбе.

И еще одна важная аналогия жизни и шахмат. Запись сыгранной партии сопровождается записью в скобках ходов, которые можно было бы сделать, – ходов, которые изменили бы развитие шахматной партии в целом. Такие ходы, обозначенные в скобках, подчеркивает автор, объясняют «суть промаха или провидения» – «смотря по тому, хорошо или худо было сыграно» ( Р II, 335). Оглядываясь на свою прошлую жизнь, осмысляя совершенные «ходы», или поступки, герой «Защиты Лужина» пытается понять, какой из них был провиденциальным и вел к желанному результату, а какой был ведущим к поражению «промахом».

Своему будущему тестю Лужин объясняет, что в шахматах бывают «сильные» и «тихие» ходы. «Тихий» ход, в отличие от «сильного», – это медленное накопление сил или внешне неявное, незаметное для противника комбинирование, которое постепенно приводит к усилению позиции или к выигрышу. Искусство шахматиста состоит в том, чтобы вовремя заметить эти неявные угрозы и предотвратить их последствия. Анализируя свою «жизненную партию», Лужин пристрастно внимателен именно к накоплению «тихих» ходов судьбы, влекущих его жизнь к тому, что он сам расценивает как поражение.

Любой поступок, однако, имеет бесчисленное количество причин и следствий, учесть которые невозможно. Практически любой ход в шахматах определяет судьбу партии, но рассчитать все варианты, все возможные следствия хода не в силах ни один шахматист. Иное дело шахматная композиция, шахматная задача. Искусственно составленная шахматистом, она содержит такое сочетание фигур, какое в живой игре не возникает, и имеет одно-единственное решение, которое чаще всего противоречит здравому смыслу и потому отыскивается с трудом. Тем не менее решение шахматной задачи не предполагает единоборства со случаем – непременным участником живой игры (а также и жизни).

Впрочем, шахматы – это игра, в которой случайность должна быть сведена к минимуму. Каждый игрок располагает строго определенным количеством фигур, первоначальное расположение которых закреплено. В данном отношении шахматы резко отличаются от игры в карты или в кости, и это отличие маркировано в тексте романа. Вспомним, что в ящике с шахматами, найденном Лужиным на чердаке, лежали игральная кость и красная фишка. В другой раз судьба искушает Лужина-игрока, когда рыжеволосая тетя предлагает ему вместо шахматной партии сыграть в карты – но Лужин категорически отказывается. Кости и карты целиком предают игрока воле случая – все зависит от сданных карт, от выпавшего числа. «Условие карточной удачи, как случайной, не завоеванной, а приобретенной благодаря расположению судьбы, подменяется (в шахматах. – Б. А .) равноправным соперничеством, которое ведется по законам логики и гармонии, понимаемым игроком как законы действия судьбы», – справедливо пишет Н. Букс [389], несколько увлекаясь, однако, этой антитезой. Ибо шахматы – это поле, на котором разум, логика, воля, даже гармония не господствуют безраздельно. Они противоборствуют случаю. Действия противника можно предвидеть на несколько ходов вперед, но не более того. Так, Лужин изучил манеру Турати и приготовил великолепную защиту против его знаменитого дебюта. Но случилось неожиданное: Турати не применил своего дебюта, и это лишь воодушевило Лужина, увеличило степень свободы в его игре.

Сочетания предсказуемого с непредсказуемым, рационального со случайным, «сильного» хода и «тихих» ходов, разгаданных и неразгаданных комбинаций формируют сюжет романа. Более того: «поэтика» шахматной игры отражается в поэтике повествования, комментирующей сюжет. Вначале поговорим о сюжете.

Лужин не только «слеп», он не просто не видит мира. Он последовательно отрицает материю. Его раздражает даже вещественность шахматных фигур, их «грубая, земная оболочка», скрывающая «прелестные, незримые шахматные силы» ( Р II, 358). Играя «вслепую», он воспринимает эти силы в их первоначальной чистоте, или в их «натуральном» виде; соприкосновение с ними дает Лужину ощущение силы, свободы и независимости (в том числе и от социума). Однако после болезни Лужин соглашается «выпасть из игры» (в момент самоубийства это произойдет вторично – Р II, 463). Ощущение счастья, связанное с невестой и ее миром, соединяется в его восприятии с впечатлениями «дошахматного» детства, которое обретает теперь в воспоминаниях Лужина иной оттенок – оттенок счастья и гармонии. Возвращение в мир материи, момент прозрения, связано с произведением искусства. Еще до свадьбы в доме будущего тестя он видит картину, где бьющими в глаза красками изображена русская баба и ее тень на заборе (излюбленная Набоковым цепочка: реальность – картина как тень реальности – и «тень тени» на картине). Краски этой картины потрясли Лужина как «солнечный удар» ( Р II, 375). Мы уже упоминали рассказ Бунина под таким названием. За два года до появления «Защиты Лужина» он был опубликован в «Современных записках». Погружаясь в мир, искусственно созданный родителями невесты, имитирующий Россию («тень» России), Лужин впервые испытывает то, чего не было с ним в его «хмуром» детстве – «детскую радость, желание захлопать в ладоши» ( Р II, 376).

Для сюжетного развития чрезвычайно важно, что, входя в мир своей невесты, а затем и жены, Лужин по-детски счастлив. Прощаясь, он подытожит их совместную жизнь: «Было хорошо» ( Р II, 463). Именно поэтому он и выстраивает защиту против того незримого врага, который, как кажется Лужину, пытается заново вовлечь его в мир шахмат. Действия этой незримой силы проявляются в комбинации из повторных ситуаций; элементы прошлого вторгаются на территорию настоящего, догоняют героя – вероятно, затем, чтобы сложившийся некогда узор судьбы оказался воспроизведенным буквально, – и тогда прошлое сомкнется с настоящим, поглотит будущее, и герой вернется в тот мир, от которого добровольно отказался, выйдя из психиатрического санатория.

Вполне очевидно, что Лужин не может перестать быть шахматистом. И это проявляется не столько в его тайных шахматных штудиях, сколько в том, что метафизика игры служит для него тем языком (единственным, каким он владеет), с помощью которого он пытается осмыслить материю своей новой будничной и счастливой жизни. Не будем описывать подробно разработанную, детально прописанную в романе систему повторных ситуаций, в которые попадает герой. Остановимся на одном из последних, роковых повторов: на новом появлении в жизни Лужина его бывшего антрепренера Валентинова. На «фатальную» роль этого события с ироничной прозрачностью указывает ошибка служанки, не разобравшей сложной русской фамилии: «Звонил господин Фа… Фа… Фати» ( Р II, 449). Впрочем, и весь эпизод с Валентиновым построен на «ослышке», на неверном прочтении Лужиным этой жизненной комбинации.