Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Чтение «по системе „реникса“» – одна из причин, почему герои воли и действия (например, Марта, создавшая план убийства мужа, или Лужин, решившийся разрушить систему повторных комбинаций, обрекающую его на игру в шахматы) терпят поражение в романах Набокова. Они анализируют все известные им факты, взвешивают все «за» и «против» – и принимают решение. Но никому из них не известны все факты – и никто не способен воссоздать адекватную картину мира, в котором собирается действовать.

Контраст между метафизической определенностью личности и неопределенностью, нераспознаваемостью того жизненного сюжета, в котором она участвует, – одна из центральных тем «Защиты Лужина». Последовательное описание дошахматных увлечений героя приводит к объяснению, почему именно шахматы стали его жизнью. Это было заложено в его личности, проявилось во всех увлечениях еще с детства. Рассказ о том, как в ребенке заложена его будущность – достаточно традиционная вещь в литературе. Лужин также с детства шел к шахматам, как, например, Сальери – к музыке.

До встречи с шахматами мир для мальчика Лужина скучен, непонятен, враждебен. «Непроницаемая хмурость» ( Р II, 319) – такова самая краткая характеристика героя. Эпитет «хмурый», «угрюмый» будет сопровождать Лужина на протяжении всего текста. «Угрюмство» у Набокова всегда сопровождает страсть, родственную той или иной одаренности. Свою страсть к бабочкам он определит как «угрюмую страсть» ( Р V, 226).

Из всей детской литературы его затронули только книги Жюля Верна и Конан Дойля. Но не описание путешествий и не детективный сюжет увлекли его, а строгая и стройная логика:

правильно и безжалостно развивающийся узор путешествий героя Жюля Верна и «хрустальный лабиринт возможных дедукций», ведущий Шерлока к «единственному сияющему выводу» ( Р II, 321). «Слепой музыкант» Короленко и «Фрегат „Паллада“» Гончарова показались ему скучны, а между тем именно эти книги, чрезвычайно популярные в интеллигентных семьях [386], будут иметь прямое отношение к его судьбе. Сюжет «Слепого музыканта» постоянно «просвечивает» сквозь сюжет «Защиты Лужина». Черты героини Короленко Эвелины, посвятившей свою жизнь слепому, угадываются в невесте и жене Лужина, которая называет своего мужа «слепым» (а он действительно не видит мира). Логика, любовь и музыка – вот что помогает «прозреть» герою Короленко. Этим путем идет и Лужин. В финале герой Набокова, возможно, и прозревает – все зависит от того, как трактовать финал.

«Фрегат „Паллада“» – книга о путешествии. Лужин-шахматист – путешественник, не замечающий окружающего; женатый Лужин должен совершить – но так и не совершает – путешествие, которое его излечит. Вообще во всех романах Набокова тема путешествия – одна из главных. Не человек разумный и не человек создающий, а человек путешествующий – таков герой Набокова.

Следующее кратковременное увлечение Лужина – фокусы. Здесь был элемент чуда, непредсказуемости, но уж очень проста оказалась разгадка и небогата логика фокусов, открывшаяся в книге о них. Затем наступила очередь математики. Построенная на незыблемых основаниях, математика приближала Лужина к непосредственному ощущению бесконечного. Но стоило нарушить правило, как происходило «неизъяснимое чудо, и он подолгу замирал на этих небесах, где сходят с ума земные линии» ( Р II, 323). Лужину нравилось, когда абстрактная логика, позволявшая просто и понятно упорядочить мир, соприкасалась с иррациональным, с «чудом», опрокидывавшим построения рассудка [387]. Понятно, почему его интерес к складным картинкам – пузелям – был кратковременным: в этой игре из хаоса разрозненных деталей неизменно возникает ясная и понятная «картина мира», но в ней не остается места для иррационального, непредсказуемого, для «чуда».

В Лужине с детства живет настойчивое стремление совместить логику и непредсказуемость, разум и чудо, но у него нет «языка», чтобы рассказать об этом и нет способа реализовать неосознаваемое им самим и окружающими стремление. Обретением «языка» становится для него встреча с шахматами.

Все дошахматные увлечения Лужина связаны с основной оппозицией романа – рациональное и иррациональное, случайное и закономерное, познаваемое и непознаваемое. С этой же оппозицией связана и центральная метафора романа: «жизнь – шахматы» – метафора, которая последовательно разворачивается, приобретая множество оттенков и смыслов. Но если детские пристрастия героя рационально и закономерно готовят его к встрече с его главной, метафизически предзаданной страстью и главным призванием (Лужин «рожден» шахматистом – и становится им), то как только шахматная метафора начинает распространяться на целое романного мира, оказывается, что закономерное и необъяснимое смыкаются. Между тем параллель «жизнь – шахматы» (или «мир =шахматы») проведена чрезвычайно настойчиво.

Слово «шахматы» состоит из двух корней: «шах» – король и «мат» – смерть. «Шах» означает также угрозу королю. Смерть короля, постоянно находящегося под угрозой, – такова в самом кратком пересказе фабула романа. Но действительна ли эта угроза? Попытки Лужина защититься составляют сюжет.

Первый раз в жизни Лужин видит шахматы на чердаке своей дачи – но он не знает, что это такое, и не понимает значения этой встречи. Второй раз Лужин видит шахматы в кабинете отца, во время концерта в память деда, композитора [388]. Участник концерта, молодой скрипач, разговаривая по телефону, открыл «небольшой гладкий ящик», но повернулся так, «что из-за его черного плеча Лужин ничего не видел» ( Р II, 325–326). Этот мотив – попытка разглядеть что-то из-за спины, из-за плеча, то есть попытка увидеть нечто скрытое от глаз, но скрытое не абсолютно, а как бы только временной преградой – многократно повторяются в романе и за его пределами. Так, в «Смотри на арлекинов!» герой пытается рассмотреть события «через плечо времени» ( А V, 207).

В приведенном же эпизоде на одной странице шесть раз повторяется слово «ящик» и семь раз – слова с корнем «игра» («играть», «обыграть», «сыграть»). Это обыгрывается грубоватая метафора смерти: «сыграть в ящик». А ящик для шахмат однажды будет прямо назван «маленьким гробом» ( Р II, 390).

В финале романа метафора смерти возникает из контаминации двух других поговорок: «Одна нога здесь, другая – там» (обозначение быстрого движения) и «Одной ногой в могиле» (определение близкой смерти). Открыв раму, Лужин «оказался в странном и мучительном положении: одна нога висела снаружи, где была другая – неизвестно» ( Р II, 465). Чтобы защититься от жизни, надо было «выпасть из игры», заглянув через плечо жизни в вечность. Первая настоящая партия Лужина (со стариком, поклонником рыжеволосой тети) заканчивается вечным шахом, то есть ничьей, а метафорически – вечной угрозой смерти. Человек всегда находится «под шахом», все люди «приглашены на казнь», всем вынесен смертный приговор, но срок исполнения не указан.