Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Конечно, повтор – не единственный путь к этому ни для Набокова, ни для Пушкина. Но на примере повтора отчетливо видно, что у обоих подсказка к «загадочной картинке» имманентна самой картинке, ключ к тексту имманентен тексту. Повторы можно найти, наверное, в любом художественном тексте, и они всегда помогают его интерпретации. Однако и Набоков, и Пушкин отличаются от большинства русских классиков тем, что для выражения смысла им достаточно средств поэтики, что они не нуждаются в идеологических комментариях для того, чтобы упорядочить хаотическую картину мира.

Для сравнения вспомним знаменитый предсмертный сон Андрея Болконского. Ему снится, что он лежит в пустой комнате перед затворенной дверью и чувствует, что должен непременно запереть задвижку, ибо за дверью стоит оно – смерть. Его сил не хватает, все усилия тщетны. « Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер. Но в то же мгновение, как он умер, <���…> он, сделав над собою усилие, проснулся». Сон этот обрамлен с обеих сторон чрезвычайно важными для Толстого идеями, переданными князю Андрею. «„…Любовь есть Бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему источнику“. Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего-то недоставало в них <���…> – не было очевидности». В качестве очевидности и приходит сон. А за ним следует опять идеологический комментарий: «„Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение“, – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята над его душевным взором» [394].

У Пушкина ни один сон не прокомментирован подобным образом, то же касается и множества снов, которые так часто вводил в повествование Набоков. Приведем лишь один пример из Набокова, тесно связанный с примером из Толстого. Герман, герой «Отчаяния», рассказывает о себе: «В течение нескольких лет меня преследовал курьезнейший и неприятнейший сон, – будто нахожусь в длинном коридоре, в глубине – дверь, – и страстно хочу, не смею, но наконец решаюсь к ней подойти и ее отворить. Отворив ее, я со стоном просыпался, ибо за дверью оказывалось нечто невообразимо страшное, а именно: совершенно пустая – голая, заново выбеленная комната, – больше ничего. Но это было так ужасно, что невозможно было выдержать» ( Р III, 424).

Сон Германа – контаминация двух, и при этом прямо противоположных друг другу, классических русских определений вечности. Первое – «умереть – значит проснуться» – было только что приведено. Но от сна Андрея Болконского здесь остались только пустая комната и дверь, за которой скрыто нечто невообразимо страшное. Второе определение вечности, на которое спроецирован сон героя «Отчаяния», принадлежит Свидригайлову [395]. Это знаменитая банька с пауками: «Нам вот все представляется вечность, как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам – пауки, и вот и вся вечность» [396]. Если Толстой и Достоевский отчетливо идеологичны, то Набоков как будто бы с безразличием обходит самую мысль о попытке ответить на последний вопрос бытия. Обратим внимание на фразу, непосредственно примыкающую в «Отчаянии» к описанию сна и столь разительно отличную от толстовского заключения: «С седьмого класса я стал довольно аккуратно посещать веселый дом, там пил пиво» ( Р III, 424).

Для Толстого и Достоевского вопросы о трансцендентном настоятельно нуждаются в решении, ибо именно в ответах на них – та самая подпись к картинке, дающая ключ к осмыслению картины земной жизни. Для Набокова же подсказка заключена в самой картинке, это в равной мере касается и его поэтики, и его мировосприятия. Если можно так выразиться, трансцендентное для Набокова имманентно, оно находится прямо здесь, в жизни и в тексте – его надо лишь найти, опознать, но ни в коем случае не выносить за пределы хаотической чувственной данности. Оно упорядочивает ее не извне, но всегда – изнутри.

Впрочем, и у Набокова встречаются «подписи к картинкам», вынесенные за пределы текста. Попробуем показать, что и они устроены так же, как и сам текст. Наиболее очевидный случай – указатель имен, географических названий и даже некоторых предметов и тем, составленный автором к «Speak, Memory». Этот индекс бессюжетен, как любой алфавитный перечень – но позволяет потянуть за ту или иную ниточку, и с нею в руках пройти по лабиринту жизни, описанной в книге. Видимый хаос, в пределах которого здесь соседствуют «ванны», «Висбаден» и «Волгин», содержит указания на ключевые моменты набоковской биографии. Перечень страниц, на которых встречается то или иное имя, место или предмет, позволяет проследить за той самой сетью повторов, о которой уже говорилось.

Обратимся к слову «Америка», но начнем с того места в тексте, которое в индексе не указано. Америкой было прозвано туманное моховое болото, расположенное за речным низовьем в имении, где проходило детство Набокова. В ту пору это название, данное болоту еще детьми Рукавишниковыми, не имело для Набокова никакого значения – как не имела никакого значения для Лужина найденная им в детстве на чердаке дачного дома шахматная доска. Затем слово «Америка» многократно повторяется в самых различных контекстах, но и для автора, и для читателя оно продолжает оставаться незначимым. Таким оно и остается вплоть до самого финала книги, когда из хаоса линий возникают великолепные трубы трансатлантического парохода, который увезет автора в Америку. В ретроспективе оказывается, что упоминания Америки, начиная с заречного болота и далее, служили сигналами, предвещавшими ключевой – и многократно повторяющийся – маневр его судьбы: вечно отплывать к другим берегам, быть вечным изгнанником, по крайней мере трижды эмигрантом. Речь здесь идет не только о бедственной стороне его судьбы, но и о том связанном с изгнанничеством «блаженстве духовного одиночества» ( Р III, 144), о котором Набоков пишет на протяжении всего творчества и которое самому ему, безусловно религиозному человеку, всегда сознательно стоявшему вне всех конфессий, сопутствовало всю жизнь. Но это значение стоящего в индексе географического названия обнаруживается лишь тогда, когда автор завершает книгу предложением: «Найдите, что спрятал матрос». Разумеется, Америка – далеко не единственное, что спрятано в тексте.

Подчеркнем также и то, что эта манера потаенных соотнесений, ключей к тексту, имманентных самому тексту, а не вынесенных за его пределы, эта уверенность в том, что ключи к постижению мира находятся в самом мире, роднит Набокова с Пушкиным. Между прочим и Гершензон истолковывал философию Пушкина как «имманентную философию» [397].