Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Тем не менее с той же неотступностью, с какой воспоминание влекло Набокова к восстановлению наиподлиннейших штрихов действительности, воображение влекло его к все новым и новым метаморфозам его личного «Я».

Первым романом, написанным по-английски, была «Подлинная жизнь Себастьяна Найта». Так же, как это было в более ранних романах, главный герой повторяет этапы жизненного пути Набокова: Россия – эмиграция – Кембридж. Существенно, что мысль о Мнемозине, умирающей на страницах «Защиты Лужина», не воспрепятствовала тому, что Mademoiselle, описанная там в подробностях, близких к автобиографической книге, еще раз появилась в «Подлинной жизни Себастьяна Найта», писавшейся около того же времени, что и автобиографический фрагмент о Мадмуазель. Как и Годунов-Чердынцев, Себастьян – писатель, и это – главное содержание его жизни. Но самая существенная автобиографическая тема ведется не через эти точки общности автора и героя.

Автобиографическим нервом романа становится англоязычие, переходом к которому и является создание романа. Отныне русский мир остается на другом берегу в еще одном смысле. Двум берегам авторского «Я» в романном мире теперь соответствует новый вариант раздвоения: фигуры двух братьев, повествователя В. и Себастьяна. Анализируя звуковой состав имени главного героя, А. Люксембург замечает: «Получается, что рассказчик В. повествует о писателе Н.» [456], инициалы Набокова распределены между братьями.

«Два берега» авторского «Я» едины, но и раздельны – так же едины, но и разделены в пределах своего родства два брата: у них один отец, но разные матери. Мать В. – русская, мать Себастьяна – англичанка. Так обретение второго писательского языка передается элементарной фабульной схемой, которая выражает, однако, отнюдь не элементарную духовную перипетию.

Как и в «Даре», в «Подлинной жизни Себастьяна Найта» фигурируют произведения главного героя. Но прием снова усложнен. В «Даре» честь творчества делили между собой автор и герой. Теперь произведениями Себастьяна становятся книги, недвусмысленно напоминающие романы Набокова: в «Призматическом фацете» очевидны мотивы «Машеньки», в «Успехе» – мотивы «Дара», в «Неясном асфоделе» – мотивы самой «Подлинной жизни Себастьяна Найта». Но фабулы каждый раз переиначены настолько, что романы героя проще всего было бы определить как пародии на романы автора. Такое определение, однако, не исчерпывает содержащегося здесь смысла. Вернее всего, что романы Найта – двойники романов Набокова, подобно тому, как двойниками авторского «Я» становятся автобиографические герои набоковских романов, проживающие жизнь, фабульно переиначенную сравнительно с жизнью автора. «Другое Я», вариант авторской личности в «Подлинной жизни Себастьяна Найта», дополняется «другим Я» его произведений.

Все это похоже на особую, автобиографическую , реализацию пушкинской формулы: «Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах» [457], на художественный эксперимент над собственной жизнью, никак не укладывающийся в рамки пародийного задания.

Склонность авторского «Я» к жизни в формах инобытия, угрожающих его сохранности настолько, что оно нуждается в доказательстве собственного существования [458], могла бы показаться странной, едва ли не извращенной причудой, если бы не одна особенность набоковского сознания (быть может, – художественного сознания вообще). Эта особенность может быть сформулирована с помощью парадокса: «другое» часто и есть «то самое», иногда даже в большей степени, чем оно само. Поясним это примером из того же автобиографического рассказа о мадмуазель.

В последнее свидание с нею в Лозанне уже взрослый автор решил прогуляться по озеру. В туманных сумерках он различил в тяжело плещущей воде «что-то большое и белое. Это был старый, жирный, неуклюжий, похожий на удода, лебедь», который пытался – и не мог – забраться в причаленную у парапета шлюпку ( Р V, 219). Глава, посвященная гувернантке, завершается так: «Память об этой пасмурной прогулке вскоре заслонилась другими впечатлениями; но когда года два спустя я узнал о смерти сироты-старухи <���…>, первое, что мне представилось, было не ее подбородки, и не ее полнота, и даже не музыка ее французской речи, а именно тот бедный, поздний, тройственный образ: лодка, лебедь, волна» ( Р V, 219). Неуклюжий и жирный лебедь – несомненный двойник мадмуазель, вытесняющий из сознания автора ее подлинный образ. Но «лебедь, лодка, волна», этот «тройственный образ» есть не что иное, как формула любви: «л…б», «л…о», «л…о…в» – звуки этих трех слов являются неполной анаграммой слова «любовь», неназванного, выраженного косвенно, тоже через «другое», которое и оказывается самым точным.

Восстановить «то самое» через «другое» призван читатель, о котором в «Даре» устами Кончеева сказано: «Настоящему писателю должно наплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, – который, в свою очередь, лишь отражение автора во времени» ( Р IV, 515). Снова возникает ситуация двойничества, отраженного «я». Мы говорили уже о том, что В. в «Подлинной жизни Себастьяна Найта» – идеальный читатель. Теперь к сказанному необходимо добавить то, что этот идеальный читатель – вторая половина авторского «Я», его воображаемое отражение во времени. Но этот роман, центральным сюжетом которого и является, на наш взгляд, сюжет идеального читателя, в воспоминании восстанавливающего жизнь автора, в финале содержит не раздвоение, не множественность «Я», а, напротив того, восстановление его целостности, добытое в результате воспоминания: «Я – Себастьян, или Себастьян – это я, или, может быть, оба мы – кто-то другой, кого ни один из нас не знает» ( А I, 191). Рассказчик, герой и автор – три ипостаси «я» – собираются воедино.

Последнее двадцатилетие творчества Набокова отмечено неоднократным возобновлением той же темы – в еще более усложненных вариантах.

В 1957 году написан «Пнин», герой которого – снова эмигрант, как и Набоков, филолог по образованию, но повторяющий уже не юношеские годы учения автора (как Мартын или Себастьян Найт), а проходящий его преподавательское поприще, соответственно – не в Англии, а в Америке. Герой, таким образом, опять идет по стопам автора, среда его обитания изменена сравнительно со средой обитания героев более ранних романов так же, как изменен гардероб автора, вспоминающего о русском снеге, в «Speak, Memory» сравнительно с «Другими берегами», писавшимися десятилетием раньше. Изменился и возраст героя: он состарился вместе с автором. И опять, как Мартын, как Себастьян Найт, герой получает совершенно иную судьбу, чем судьба автора. Он филолог – но не писатель (впрочем, филолог он, судя по всему, очень одаренный). Он преподает в американском университете – но его положение неустойчиво. Его личная жизнь ничем не напоминает набоковскую. Он – вариация на тему авторской личности, но не ее подобие.