Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Задержимся на одной из таких «узнаваемых» деталей, которые надлежит вспомнить, чтобы полнокровно прочесть роман. Она связана с его заглавием.

Ассоциативная многозначность заглавия подчеркнута на первых же страницах романа, где перечислены ассоциации фонетические – и (естественным для Набокова образом) не упомянуты ассоциации смысловые. Арлекин – вполне определенное амплуа, определенная маска. Но, сохраняя свои характерные черты, она может быть прилажена к любому персонажу. Арлекин может оказаться слугой Фауста, «естественным человеком» и т. д. и т. п. Верный себе, он бесконечно изменчив. И потому в романе говорится, что арлекины – «всюду вокруг. Деревья – арлекины, слова – арлекины. И ситуации, и задачки…» ( А V, 106). Арлекин, кроме того – это вид театрального занавеса, волшебная завеса, за которой скрываются и из-за которой появляются персонажи, творящие театральное чудо. Однако помимо словарных значений, вызывающих те или иные смысловые и образные ассоциации, есть и другая реальность, к которой отсылает название романа.

Самый распространенный тип костюма Арлекина – это одежда, сшитая из ромбовидных лоскутков красного и зеленого цвета. Об арлекиновых ромбах Набоков говорит в стихотворении о будущих переводах своего романа:

В финале романа в ромбовидный наряд обряжены стекла веранды, на которой последняя возлюбленная героя читает главу о пространстве из его романа «Ардис» (двойник главы о текстуре времени в «Аде»): «Я оставил тебя откинувшейся в шезлонге, с солнцем, рисующим на полу аметистовые ромбы верандовых окон…» ( А V, 296). И те же ромбы возникают в воображении героя в последние мгновения перед потерей сознания, перед наступлением паралича: «Я хотел вернуться к тебе, к жизни, к аметистовым ромбам, к карандашу на верандном столе – и не мог» ( А V, 300).

Эти ромбовидные цветные стекла, родственные одежде арлекина, – деталь, позаимствованная, как и многие другие, из биографии Набокова. Она совершенно не случайно вынесена в заглавие романа, поскольку связана с важнейшим моментом творческой биографии писателя – собственно, с начальным моментом этой биографии, отраженным, таким образом, в последнем его романе. В одиннадцатой главе «Speak, Memory», в главе, которая не вошла в состав «Других берегов» и которая посвящена истории создания первого стихотворения Набокова, началу его творческого пути, есть описание беседки, где и был пережит писателем первый, отчетливо сохраненный памятью миг вдохновения. Вот значимая для нас деталь этого описания: «Винно-красные, бутылочно-зеленые и темно-синие ромбы цветных стекол беседки сообщают нечто часовенное ее решетчатым окошкам» ( А V, 500). Беседка «одета» в наряд арлекина – и, подобно театральному персонажу, живет отраженной жизнью. Вот она конкурирует с «бледной зеленью и розовостью» многоцветной вуали радуги – «нежная озаренность» дальнего леса этой многоцветной вуалью обращает «в бедных родственников ромбовидные цветные отражения, отброшенные возвратившимся солнцем на дверь беседки» ( А V, 501).

Слово «Беседка» вошло в Индекс, приложенный Набоковым к «Speak, Memory». Указаны не все страницы, а лишь те, которые, по-видимому, Набоков считал важнейшими. В их число попали те две, где даны оба приведенные описания ромбовидных стекол – прямое и отраженное – и еще одна, где дана следующая степень опосредования, отражения. «Все та же парковая беседка с красивыми окнами, частью заслоненными сцеплением ветвей» ( А V, 510), была изображена на цветном рисунке, сделанном «еще в девичестве матерью моей матери» – рассказывает автор, описывая на сей раз комнату, в которой произошло событие, сопоставимое по значимости с сочинением первого стихотворения, – его первое чтение, обретение первого слушателя. Им была мать – первая идеальная читательница в набоковском писательском опыте.

Чтение, а вместе с ним и глава, заключаются «зеркальным» эпизодом, в котором с удивительной прямотой описано то, что претерпевает личное «Я» в результате состоявшегося, осуществленного через создание и восприятие, творческого акта: «„Как удивительно, как прекрасно“, – сказала она и с нежностью, еще нараставшей в ее улыбке, протянула мне зеркальце, чтобы я мог увидеть кровь, размазанную по моей щеке – там, где я, неосознанно подперев кулаком щеку, раздавил вдосталь напившегося комара. Но я увидел не только это. Глядя в собственные глаза, я с изумлением обнаружил в них лишь останки моего привычного „я“, разрозненные обломки сгинувшей личности, которую разум мой не без усилий смог снова вернуть в стекло» ( А V, 510–511).

Отметим еще одно упоминание той же беседки, не указанное в Индексе. В эту «радужно-оконную» («арлекинные» окна, как видим, ни разу не обойдены вниманием в описании) беседку «9 августа 1915 года, если быть по-петрарковски точным, в половине пятого часа прекраснейшего из вечеров этого месяца» ( А V, 513), вошла Тамара (другой псевдоним Машеньки), которую до того автор видел только издали. Сопоставляя с тем, как рассказано в «Машеньке» о появлении героини, сначала родившейся в творческом воображении выздоравливающего Ганина и лишь затем обретшей плоть и кровь, отметим, что Тамара вошла в ту самую беседку, где было создано стихотворение «об утрате нежной возлюбленной – Делии, Тамары или Леноры, – которой я никогда не терял, никогда не любил да и не встречал никогда, – но готов был повстречать, полюбить, утратить» ( А V, 509). Именно это и произошло: встреча, любовь, утрата.

К «арлекинной» беседке, таким образом, восходит не только первое стихотворение, но и первый роман Набокова. И с нею же связаны первые мысли Набокова о «космической синхронизации» – одном из центральных представлений, организующих его художественные миры по подобию духовного мира автора [470].

Зеркало, в котором растворилось авторское «Я», в котором в результате творческого акта остались одни лишь его разрозненные обломки – это и есть предмет, которому посвящен последний роман Набокова, предмет, который надлежит «вспомнить» при его чтении. Одиннадцатая глава «Speak, Memory» завершается описанием усилия, необходимого для того, чтобы снова вернуть в стекло знакомый образ.

В финале «Смотри на арлекинов!» герой, выходящий из бессознательного состояния, тоже должен заново собрать мир – и собственную личность. Как и в «Защите Лужина», Реальность входит в палату, где он лежит, вместе с его возлюбленной. Но еще прежде, незрячий, не восстановивший зрения, герой пытается вспомнить свое имя. Он помнит, что при крещении был назван Вадимом – по имени отца. Но фамилию, следовавшую за отчеством, его сознание различить не может. Ее возможные варианты, начинаясь на «Н», неуклонно получают «ненавистное сходство» с фамилией того автора, с которым его «вечно путали рассеянные эмигранты из какой-то другой галактики» ( А V, 309). Сливается с именем этого автора и восстановленное памятью имя: «неудобопроизносимое, длинное, словно ленточный червь, „Владимир Владимирович“ приобретает в речевой передаче сходство с „Вадим Вадимычем“» ( А V, 309).