Александра Баркова - Русская литература от олдового Нестора до нестарых Олди. Часть 1. Древнерусская и XVIII век

Мы постепенно выбираемся из этого монашеского творчества. Скажите мне, каких стихов мы сегодня не читали? Чего в принципе не будет в силлабической поэзии XVII века? Правильно. Любовных. Не путайтесь: описание чувств есть, еще как есть. «Мир есть книга» – очень мощное описание переживаний. Так что поэзия выражает чувства, с этим у нее всё в порядке, даже если пишут монахи. Но – любовная лирика у монахов?! Абсурд. И еще что? Их поэзия – это дело настолько серьезное, что не будет не только стихов с веселым смехом, но сатирической лирики тоже не будет. То есть смех – весь, как радостный, так и осуждающий – полностью оказывается под запретом. Поэзия – это дело серьезное, это дело ответственное. «Нужен сурьёз», – как говорил товарищ Огурцов в «Карнавальной ночи». И я не шучу, я действительно печалюсь о том, что советская культура наступала на те же грабли, иначе бы в кино это не пародировали.

И вот это отношение к поэзии как к серьезному и ответственному делу порождало такое явление, как энциклопедии в стихах. Я напомню, что суть прозы как вида словесности – доносить мысли, суть поэзии – передавать чувства, так что энциклопедия в стихах – это монстр, убивающий самую суть поэзии. И вот этих монстров вылупился целый террариум, и каждый зело огромен. Про Симеона Полоцкого уже было сказано. Стефан Яворский, который при Петре будет возглавлять Синод, очень-очень много писал. Димитрий Ростовский, изложивший Четьи-Минеи в стихах и велевший положить с ним в гроб черновые бумаги этого труда. И все они плодовиты до ужаса. Ужас закономерно возник у молодого Петра Алексеевича. Сначала ужас возник у него самого, а затем у тех, кого он называл латинствующими – у поэтов этого круга (в частности, это касается Стефана Яворского). Почему?

Всякий поэт из латинствующих ставил себя выше царя. По понятной причине – он, то есть поэт, подотчетен только Богу, и раз каждый поэт – монах, он выше царя по умолчанию. Еще раз напоминаю вам цитату из Аввакума, как перед ним Алексей Михайлович шапку снимал. Это не мешает Алексею Михайловичу его приговорить к казни, это дела политические. Но если ты его не сослал еще в Сибирь, то шапку перед ним снимаешь. А в восемнадцатом веке, поскольку поэзия пошла развиваться, идея, что поэт подотчетен только Богу, переходит в то, что поэты составляют духовную элиту нации, причем духовную и в нравственном плане, и в религиозном. Эта идея Петру Алексеевичу, мягко говоря, не понравилась. И он стал с латинствующими чрезвычайно сурово бороться. Досталось Стефану Яворскому, его трактат «Камень веры» (написанный – не поверите! – в прозе, а не в стихах) попал в число запрещенных книг, был издан только после смерти Петра, несмотря на то что тема для страны, активно общающейся с Голландией и другими европейскими державами, была весьма актуальна: полемика с протестантством, недопущение протестантских идей в православие. Стефана Петр поставит во главе Синода (не забывайте, что Синод – это подчинение церкви государству), но запретит печатать его труды. И нечего тут поэтам считать, что они выше простых людей. Тем паче выше царя. Вот нечего, и точка.

В окружении Петра появляются тексты принципиально нового содержания: в них начинают воспевать «вольность драгую» (то есть дорогую). Слушайте, Петр – самодержец, причем самодержец такой, каких мало на матушке-России бывало! От кого ж он должен быть волен? Ему-то от кого освобождаться? А? От церкви. От монахов, которые ему по каждому поводу указывают. И одной из форм протеста оказывается поэзия. Как она изменится? Во-первых, будет расцветать любовная лирика. Она будет очень дилетантской, это будут слабые стихи, но дело не в этом. Дело в том, что поэзия при Петре резко становится светским делом. Любовная песенка станет привычной для петровской и послепетровской эпохи, причем эти любовные песенки будут писать как дамы, так и кавалеры, то есть это будут развлечения высшего света. Елизавета будет такое писать… Но самое главное – и Петр, и лица его круга будут принципиально относиться к поэзии как к развлекательному виду литературы. Поэзия должна быть веселой, легкой, живой. Видимо, уж очень ноги у Петра затекали в детстве, пока Симеон Полоцкий читал свои орации. Петруша не простил.

И этот расцвет дилетантизма в поэзии при Петре тоже чрезвычайно любопытное явление. Я снова смотрю параллели с нашей культурой. Потому что у нас, с одной стороны, будет несчастный соцреализм, который чем дальше, тем более ужасный, а с другой стороны, у нас пойдет всплеск разнообразной дилетантской литературы еще с конца 80-х годов. Когда у нас начинают расти как грибы после дождя негосударственные издания, когда у нас начинает издаваться всевозможная фэнтезятина самого разного уровня, и там будут и серьезные переводы, и серьезные переводчики, но основной вал издаваемого в девяностые будет ужасающе дилетантским – и по качеству текста, и по качеству перевода, если это переводная вещь, и по качеству издания. Вы помните книжки с тридцатью опечатками на одной странице? Читали такое? Когда казалось, что профессия корректора вымерла просто в ноль, что пришел конец издательскому делу? Потому что книжки тогда глотались не жуя, принципиально новый поток литературы к нам хлынул. И вот казалось бы, полный упадок и собственно литературы, и книжного дела. Если мы вернемся в восемнадцатый век и посмотрим тогдашние тексты, где от русского языка остались одни предлоги, а все слова – голландские с русскими окончаниями, то мы столь же громко восплачем, что пришли последние времена, русская культура погибла под натиском бяки с Запада. Идентичная ситуация. Сначала завернули гайки до предела, а потом взяло и прорвало. И когда прорывает – этот дилетантский выплеск абсолютно неизбежен и абсолютно закономерен. А дальше, хоть в середине восемнадцатого века, хоть к двухтысячным годам, культура подуспоколась и потихонечку начала прокладывать русло нового профессионализма.

И тут мы с вами из петровской эпохи идем дальше, дальше, на горизонте у нас махина – Ломоносов, но, чтобы до него дойти, нам надо разобраться с его временем. А это начало классицизма.

Европейский классицизм – это лютая война с барокко. Еще раз повторю тезисно: барокко в Европе – торжество личности, художник абсолютно всему противопоставлен, он сам по себе. Плюс барочное ощущение разорванности мира. На смену барокко приходит классицизм. Он считает сознание человека tabula rasa, чистой доской, считает, что человека надо научить, как правильно, а также показать ему, как неправильно. Поэтому его знаковый жанр – роман воспитания, дабы наглядно показывать путь ошибок и их исправления. Логично, это и расцвет драматургии, причем драматургии, демонстрирующей добродетели и обличающей пороки, ура Мольеру и ату совершенно неправильного Шекспира! Классицизм будет полностью отказывать личности в праве на существование, причем, заметьте, не только личности читателя и зрителя (их сознание – tabula rasa, они книжку читают и пьесу смотрят, чтобы быть воспитуемы), но и автору в праве личностью быть тоже отказано. Я в прошлый раз ругалась на поэтику Буало, говоря, что он жестко всё расписывает. Итак, автор должен работать по установленному партией и правительством шаблону, ежели он будет правильно по этому шаблону работать, то он будет писать правильные пьесы, которые будут правильно воспитывать правильный народ. Что-то слышится родное в долгих песнях ямщика, м-да. Причем родное не только в смысле соцреализма, но и в том смысле, о котором мы сегодня поллекции говорим. Учительность русской литературы успешно предвосхитила классицизм.