Александра Баркова - Русская литература от олдового Нестора до нестарых Олди. Часть 1. Древнерусская и XVIII век

Давайте-ка совершим еще один небольшой скачок во времени. Я сейчас дам вам абрис русского классицизма в целом, а потом мы перейдем к Ломоносову. Другие авторы – Тредиаковский, Херасков, Сумароков были ближе к канонам, ну так их сейчас читать невозможно, и не будем мы с вами их читать. Мне пришлось, я читала. Был хороший человек Херасков, придумал правильную вещь: у греков есть «Илиада», у римлян «Энеида», Россия не хуже, у России будет «Россиада», и он ее сейчас ударно, по-стахановски, на свет божий произведет. И произвел. Про взятие Грозным Казани. Сто тысяч строк! Ну, что сказать… я понимаю, почему Пушкин, когда ему надо было высказаться в контексте «лучше хрен, чем редька», говорил «лучше перечитать все двенадцать песней “Россиады”, чем…» Потому что когда поэма пишется головой, а не сердцем, то выходит несъедобно. Хотя намерения Михайлы Матвеича были самые благородные, и вообще был хороший человек, без малого тридцать лет отдал Московскому университету как директор и куратор. «Россиадой» гимназистов весь XIX век мурыжили, хотя уже в 1810 году ее разнесли в критике, и правильно сделали… Тредиаковский – это кошмарный сон русской литературы, это асфальтовый каток, пытающийся закатать в каноны всё и вся. Ему комедии Сумарокова плохи, потому что автор дерзнул отклониться от французского стандарта, а лексика там (о ужас!) местами живая. Из чего вы делаете вывод, что Сумароков был не столь идеальным классицистом, но вы не расслабляйтесь: он, например, резко критиковал Ломоносова за страшный грех (вы трепещете?) – за многозначность слов, особенно в поэтическом тексте. Значение у слова должно быть одно, четкое и без вариантов. Ать-два, смирно! Заслуга Сумарокова – это русский театр, более двадцати трагедий и комедий, при этом от Пушкина ему прилетел заслуженный эпитет «несчастнейший из подражателей».

Идеологически русская почва подходила для классицизма больше французской, именно поэтому соцреализм всеми силами пытался классицизм возродить. Но, как вы понимаете, в России всё всегда приживется, мягко говоря, по-своему. Как вам нравится идея «поэт не должен быть личностью» – применительно, например, к Ломоносову, да и ко всем его противникам! Это они-то не личности?! Буало спорил с предшественниками, а эти, враждуя хуже Монтекки и Капулетти, каждым своим произведением, каждой полемической эпистолой будут создавать русский литературный язык – и каждый по-своему! А потом у нас Державин придет и в поэзии устроит такое, что это и в двадцать первом веке – ой! но это тоже классицизм. Такая личность не влезает во французскую моду, по швам мода трещит… Проблема в том, что за западной культурой стояла традиция, идущая с Гомера. Более или менее непрерывная. XVIII век был примерно двадцать шестым веком развития европейской культуры, и она могла сказать «мы тут нынче в личности художника не нуждаемся – у нас классицизм», Европа могла позволить себе такую роскошь. А у нас что было? Нам урон по литературе сначала нанесли монголы, потом шестнадцатый век почистил «неполезные повести», художественность выжгли каленым железом… и что у нас осталось от литературы к восемнадцатому веку? «Саввы Грудцыны» с «Фролами Скобеевыми», которые полезли, как сорняки, в семнадцатом веке. Не забывайте, что всё, что мы с вами проходили – «Слово о полку Игореве», «Задонщина», повести о нашествии татар, другие читаемые тексты, – где они? Они лежат по одному-два-три списка в монастырях. Они вообще не находятся в кругу чтения русского человека. Когда я говорю, что у нас к началу восемнадцатого века литературы нет, это означает, что физически русский человек будет читать или жития, или список «Фрола Скобеева», если ему попадется. Высокая литература, да уж… Я вас уверяю, что в петровскую эпоху подобного рода повести сочинялись с интенсивностью работы даже не самой Дарьи Донцовой, а других авториц из серии «Иронический детектив». Они такие же плутовские, такие же авантюрные и без нравоучений «Саввы Грудцина». То есть до классицизма что читать русскому человеку? Отечественные плутовские побасенки да Симеона Полоцкого со Стефаном Яворским. И всё… читать нечего. И поэтому, по физическому отсутствию литературы как таковой, каждый русский автор эпохи классицизма будет оригинальной самобытной личностью, и он будет делать всё, что сможет.

Когда мы с вами дойдем до Белинского, я буду вам цитировать его «Литературные мечтания». Это прекрасный текст, великолепный текст, почитайте на досуге, хотя он тяжело читаем – это ранний Белинский, он, желая придать себе серьезность, пишет громоздкими фразами. Но дело того стоит! Белинский в «Литературных мечтаниях» говорит такие вещи, которые советскому студенту читать было нельзя. Когда я прочла это в возрасте за сорок, у меня волосы дыбом встали, пышной африканской прической: я никак не ожидала, что Белинский, которого мы привыкли считать правильным и унылым, настолько остер и жесток. Он устраивает там абсолютно честную беспристрастную критику того, что русскому читателю первой трети девятнадцатого века было доступно. И пишет, что читать-то нечего. Он пишет про Тредиаковского, что судьба создала этого человека для молота или для топора, но злою шуткою нарядила его во фрак. От Тредиаковского мы знаем цитату «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» – эпиграф к «Путешествию из Петербурга в Москву» Радищева. И, честное слово, эта прекрасная цитата отбивает полностью желание читать Тредьяковского дальше. И всем прочим сестрам достается по серьгам от Виссарион свет-Григорьича. Будем всё это разбирать во второй части курса.

Давайте мы потратим оставшееся время на Ломоносова. Поскольку я уже подхватила тему Белинского ругать то, что положено хвалить, я тогда вам и у Ломоносова немножко посбиваю позолоту с пьедестала. Моя история была следующей. Я к Ломоносову относилась очень хорошо. Я с детства любила оду «На день восшествия Елизаветы Петровны на престол 1747 года». Стихи Ломоносова, которые у нас были еще в учебнике природоведения, меня восхищали. И когда я готовила этот курс, я подумала: вот я дошла до Ломоносова по программе, сейчас я обрушу на своих студентов массу замечательных стихов, которые я упустила в студенчестве, мы насладимся великим русским поэтом Ломоносовым. У меня случился упс. Очень большой. Потому что количество стихов Ломоносова, которые современный русский человек может читать, штукам примерно пяти и равняется. Практически всё, что я знала с детства, я студентам и дала. Причем очень забавно было с «Посланием графу Шувалову о пользе стекла». Я целиком я его не осилила – оно очень большое и для меня занудное. Но я его в программу поставила, потому что, как я уже сто раз говорила, я преподавала журналистам, решила, что им это прочесть полезно. Эффект был абсолютно внезапный для меня. Я каждый год получала несколько превосходных работ по «Посланию о пользе стекла», потому что журналисты, в отличие от меня, этот текст осваивали на ура. Они через него не продирались, они по нему неслись просто в восторге, как Болконский с Наташей Ростовой в вальсе. Они мне писали, что это гениальная заявка на грант, написанная по всем правилам, где объясняется глобальная постановка задачи, затем конкретная постановка задачи, затем форма, которая будет использована, как будут осваиваться выделенные средства, и так далее. И они были правы! Это действительно заявка на грант: он пишет меценату, почему надо дать деньги на стекольную мастерскую. После всего, что я сегодня говорила, понятно, что такое важное сочинение человек восемнадцатого века мог написать только в стихах. И сработало это послание как заявка на грант. Ломоносов всё получил. Почему мы с моими журналятами так по-разному восприняли этот текст? Потому что они готовы работать с прагматикой текста, даже не с содержанием, а с теми внешними обстоятельствами, которые содержание определили, а я хочу работать со стилистикой и над ним задремываю.