Александра Баркова - Русская литература от олдового Нестора до нестарых Олди. Часть 1. Древнерусская и XVIII век

Эта абсолютизация и слова, и книжности вообще характерна для интеллигенции, которая прониклась осознанием своей офигенной крутости (причем именно в такой модальности). Аналогичную картину мы лицезреем в древнеиндийской культуре, в Х веке до н. э.; индийцы шустрые были, на двадцать семь веков обогнали Симеона. Там была ситуация следующая. Ты обязан знать священные гимны наизусть, причем с точностью до звука (мы с вами говорили о сакральности устного слова), поэтому ты их каждый день подряд и в разбивочку гоняешь, причем там специально переставляются слова, чтобы ты не бубнил механически. Твой отец этим занимался, твой сын будет этим заниматься. От такого занятия можно или с ума сойти, или додуматься до того, что это и есть самоцель. И звучащее Слово божественно само по себе. И поэтому в индийской мифологии возникает такое божество – Речь. И в посвященном ей гимне божественная Речь говорит сама о себе: дескать, я круче всех богов, благодаря мне и мироздание существует, и солнце светит, и тучки по небу бегут, всё это по моей милости. Вам кажется, что я ушла куда-то очень далеко, но вы сейчас увидите текстуальное совпадение с Симеоном, и двадцать семь веков им не помеха! Это совершенно нормальная реакция интеллигенции на осознание своего места в культуре.

Итак, давайте почитаем. Вы видите, как я тяну время, я готова про Индию говорить, лишь бы не читать действительно очень плохие стихи, но отступать некуда, поострим сердце мужеством и познакомимся с этим шедевром.

Вы слышите, что некоторые строчки здесь абсолютно прозаические. Рифма есть, посему это стихи, но стихотворным размером и не пахнет. Почему? Потому что это силлабические стихи, то есть такие, где критично только количество слогов в строке и ударение на предпоследний слог. Поскольку все наши поэты семнадцатого века были носителями польской культуры, то естественно, что они принесли нам польскую силлабическую поэзию. Как вы прекрасно понимаете, в польском языке ударение всегда будет на предпоследний слог, и поэтому когда мы говорим о произвольном расставлении ударений в польском стихе, то тут не будет проблемы внутри строки.

Это Юлиан Тувим, мы его проходили в университете. В моем переводе:

Практически подстрочник. Проняло меня это стихотворение своей уютной лиричностью, но я его вам читаю ради эффекта сбоя ритма внутри строки. Я это сохраняла в переводе.

И вот, «жаль тебе веселья, грустишь по столице?», «слушала, как ночью в трубе воет вьюга» – вы видите, сбой ритма произошел, то есть это не ошибка, а передача польского стиха. Из того, что я вам процитировала по-польски, этот сбой в четвертой строке: «w parterowym domku, przy cichej ulicy» (букв. «в одноэтажном домике на тихой улице»). Но для русского слуха это «в трубе воет вьюга» кажется ошибкой переводчика, если оно однократное, а не регулярное. И, как вы понимаете, когда силлабическая поэзия будет перенесена на русскую почву, то эти произвольные ударения внутри строки приведут к тому, что русский слух спросит «это правда стихи? правда-правда, стихи?». А потом придет Ломоносов и скажет, что у осетрины свежесть бывает только первая, а русская поэзия – силлабо-тоническая, и так и будет аж до самого Брюсова. Ломоносову мы за это поклонимся в ножки и сделаем это прямо сегодня, но пока что мы продолжаем постигать Симеона.

И разбираемся с проблемой русского барокко. А барокко – это тот интересный вид культуры, который в нормальной Европе означает трагический разрыв личности художника и народных масс. Есть мы, истинные, чистые, носители высокой культуры, и есть толпа простецов. Они нас не понимают, но нам не очень-то и хотелось, как задолго до барокко сказала небезызвестная лиса в басне Эзопа. Если виноград недоступен, то он зелен. Если народу нет до нас дела, то это нам нет дела до народа. Мы выше их, мы в башнях из слоновой кости. То есть западноевропейское барокко – это принципиальное отделение поэтом себя от толпы простецов.

А Симеон Полоцкий, равно как и другие наши поэты-монахи, это представители барокко, но, извините, русского. Что такое барокко по-русски? Это примерно как вегетарианский шашлык. То есть: есть мы, избранные, чистые, потому что мы – монахи. В Европе «мы – поэты», у нас «мы – монахи». Оцените. Дальше интереснее. Есть толпа простецов. Которые нас не могут понять, что логично, потому что мы – люди с духовным образованием, а они – паства, стадо. Не забывайте, что слово «паства» просто означает «стадо». Что с них взять?! А раз взять с них нечего, то мы, как пастыри, что должны делать? Мы должны их не просто вести, а пытаться поднять до себя. То есть нормальный барочный западный поэт уходит от простецов, русский барочный поэт к ним идет. Здрасьте. Развернули барокко ровнёхонько на сто восемьдесят градусов и пришли к простецам.

Ох, вот есть свинка – есть морская свинка. Есть барокко – есть русское барокко. Ну вот что с этим делать? Ничего. И русский классицизм потом будет точно такой же. У нас в России-матушке всё будет вот таким любопытным образом.

А дальше еще интереснее. Раз мы должны поднять простецов до себя, и раз мы тут все люди с университетским образованием, то скажите, пожалуйста, что нам, монахам-проповедникам-поэтам, что нам нужно для спасения душ православных хоть в каких-нибудь приличных масштабах? Абсолютно необходимо, чего у нас в матушке-Москве нету, но государственное дело! Это нужно и будет это сделано – что? Учебное заведение, совершенно верно. То есть нам нужен в Москве университет. Но, заметьте, какой нам нужен университет? Тот, который будет готовить духовных лиц, где будет богословие. Монах иначе мыслить не может. Подсказывайте мне, как будет называться это высшее учебное заведение? На Никольской улице. Славяно-греко-латинская академия, совершенно справедливо. Она самая, ее Ломоносов будет заканчивать. А скажите, пожалуйста, как звали правителя Руси, в правление коего сей вуз был открыт? Это ведь первый русский вуз! Как звали властителя, при котором он был открыт? Нет, не Алексей Михайлович. И не Петр, ни в коем случае. Вот сложности, а? Между Алексеем Михайловичем и Петром Алексеевичем есть ровно два правителя Руси. Следовательно, можно попасть, хоть наудачу. Это или Федор, или Софья. Кто внимательный, тот заметил, что я говорю «правитель», а не «царь». Так вот, Славяно-греко-латинская академия (и тут я ухожу в большое очень лирическое отступление) была открыта в правление Софьи. И это для вас потрясающая новость. Вы этого никогда не слышали. Потому что у нас принято изображать Софью, даже если ее играет Наталья Бондарчук, в негативном ключе. Мы воспитаны на том, что Софья есть воплощение ретроградства, борьбы с прогрессивным Петром, Софья – это стрелецкие бунты… Между тем, знаете, с кем мне хочется Софью сравнить? С еще одним деятелем русской культуры, и оный деятель имел ряд достоинств, ряд недостатков (а кто не имел недостатков?). Тем не менее этот деятель очень много хорошего сделал для нашей страны, но оного деятеля принято критиковать. Ровно за то же, за что принято критиковать Софью. Они – бабы. Быть бабой-политиком в нашей стране – это плохая идея. Я имею в виду Екатерину Фурцеву, советского министра культуры. У нас очень модно стало говорить, как ей Шемякин нахамил, что вы, говорит, были домработницей у какой-нибудь мхатовской артистки. Кхм, по поводу превознесения хамства у нас в культуре я буду в следующий раз ругаться очень нехорошими словами. Эта традиция у нас глубокая, и, к сожалению, восходит она к учебникам. Что Софья, что Фурцева сделали очень много хорошего для нашей культуры. Да, не всё гладко, но, простите, у их преемников на что поругаться найдется немножко побольше. И о Софье как о политическом деятеле мы или знаем плохое, или не знаем ничего. Вот, банальная вещь – как звали правителя Руси, при котором был создан первый русский вуз? А вы на меня смотрите круглыми глазами и пытаетесь перебрать царей. Это не ваша вина! Это особенность нашей культуры – не любят баб.