Александра Баркова - Русская литература от олдового Нестора до нестарых Олди. Часть 1. Древнерусская и XVIII век

Почему принципиально, что все они были монахами? Как это отразилось на будущем русской поэзии? Тематика духовная, и что? Тематика их стихов не обязательно духовная. Как их монашеский сан скажется на поэзии в целом? Совершенно верно: «Поэт в России – больше, чем поэт». И сюда же другая навязшая в зубах цитата: «Сейте разумное, доброе, вечное». Но вы всё еще не ответили на мой вопрос!

Если у нас поэт – монах, то кто он прежде всего? Правильно, монах. И что он обязан делать прежде всего? Наставлять на путь истинный, да, спасать души. И что для него поэзия? Да, именно: это его инструмент. Это то, посредством чего он будет учить мирян благочестию и спасать их души для жизни вечной.

Осознайте это, пожалуйста, и ужаснитесь. На дворе цивилизованный семнадцатый век, Европа уже успела пережить взлет Ренессанса, разочароваться в нем, Шекспир сказал свое «распалась связь времен» (в дословном переводе «мир вышел из пазов» – такой вот вывихнутый мир), Кальдерон сказал свое «Жизнь есть сон» и написал целую пьесу на этот прискорбный сюжет, поэты забрались каждый в свою башню из слоновой кости и там переживают трагиЦЦкий раскол мира, оттачивая форму своих стихов. Говоря без иронии, Европа снова пришла к тому, что художник в вывихнутом мире может делать только одно: жить ради искусства. («Снова» – потому что в поздней Античности это всё уже было). А у нас что?! А у нас в Московию приходят монахи с европейской эрудицией, но мозгами из десятого века, и говорят, словно при Владимире Красном Солнышке, «главное, чтобы костюмчик сидел», то есть чтобы поэзия сеяла разумное, доброе, вечное, а хороши сами стихи или нет – нам пофиг. И именно в такой модальности, я еще мягко выражаюсь. И их ведь не укорить за это – они монахи, они при исполнении, они правы. А мы три века расхлебывай…

Я буду и буду вам это повторять, чтобы пробить великую киево-могилянскую (вот да, могилянскую!) стену, которую семнадцатый век воздвиг в нашем представлении о том, что такое «хорошие стихи». Буду потрясать цитатами из Белинского (которые никогда не входили в учебники), что произведения являются великими не потому, про что они написаны, а потому, как они написаны. Я вам давеча приводила пример, за каким лешим вам читать про репрессии. Нет ни малейшего желания читать про репрессии, однако читаем «Реквием» Ахматовой. Ради катарсиса. А катарсис – это ни разу не содержание, это только форма. Содержание у катарсиса – кровь, смерть и грязь, а великой силой, очищающей души, эту мерзость делает форма. То, как написано. Но вас учили противоположному…

Интенция, что художественность не важна, что поэт – это тот, кто спасает души людей, что он больше, чем поэт, – эта интенция у нас взращена и расцвела, заметьте, на двух религиозных кризисах. Даже трех, считая советский поворот к атеизму. Итак, сначала раскол и все его ужасы, и тут приходят киевские монахи и начинают спасать души не по старинке, а в рифму. Потом Некрасов скажет это свое пресловутое «сейте разумное, доброе, вечное» во время нового духовного кризиса, о чем, опять же, я вам во второй части буду подробно рассказывать и Тютчева цитировать. А потом духовный кризис успешно завершится введением атеизма, и начнется Демьян Бедный, не к ночи будь помянут. Нас с вами этим напичкали в школе. Твардовского «Ленин и печник» проходили… а как же, великая поэма, н-да. И тому подобные убожества. Я очень высокого мнения о Твардовском, но никак не о «Ленине и печнике».

Учебник нас приучил к тому, что поэт велик содержанием своих стихов. Выучите, дорогие мои, эту часовню нам построили в семнадцатом веке, на Красной площади, и с той поры она там стоит нерушимо, и советская культура эту часовню превратила в пирамиду. Хеопсову. Сейчас, по счастью, хоть немножечко мы ее начинаем ломать.

Итак, Симеон Полоцкий. Я чуть позже вам его немножко поцитирую, чтобы у вас ушки в трубочку свернулись и вы бы со мной разделяли удивление, как вообще из этого на матушке-Руси выросла хоть сколько-то читаемая поэзия. А пока что поговорим о нем как о личности. Он прибывает ко двору Алексея Михайловича и становится наставником царевича Федора. Приучил его писать стихи. Не читала я стихов Федора Алексеевича, мне немножко страшно в это лезть, но, конечно, если бы у нас был царь, пишущий стихи, то, наверное, это было бы неплохо. Жаль, что умер. Что еще делает Симеон Полоцкий? Он становится не просто наставником Федора Алексеевича, он вводит должность (приготовьтесь падать в обморок): придворный проповедник и поэт. Всё. Приехали. После этого возьмите стихи Окуджавы о том, как он пойдет к Белле в кабинет [4] «Кабинеты моих друзей»: …Скоро все мои друзья выбьются в начальство, И тогда, наверно, мне станет легче жить. … Зайду к Белле в кабинет, скажу, здравствуй, Белла, Скажу, дело у меня, помоги решить. Она скажет: ерунда, разве это дело. И, конечно, мне тогда станет легче жить. , когда не просто интеллигенция приходит к власти в мечтах Окуджавы, а именно его коллеги по шестидесятнической лирике, понимаете? Вот они получают власть. Государством должны управлять поэты, и тогда наступит благодать! – эта мечта у нас идет от Симеона Полоцкого. Вот тогда это в нас и вложили.

Теперь скажите мне, пожалуйста, раз у нас Симеон Полоцкий – монах, кто для него есть главный адресат его стихов? О, молодцы. Уже научились. Естественно, главный адресат – Господь. Поэтому он всё свое творчество осмысливает как творчество перед Богом. И он обязан… что? Главное? Раз он у нас монах, поэт по совместительству? Нести слово Божие – кому? Кому, кому, кому? Царской семье, раз он наставник наследника. И главная цель его – спасение душ его паствы. Его паства – это царская семья. И он осмысляет свое место в мире как посредник между Богом и царской семьей. И поэтому в каждой значимой точке, в каждой точке соприкосновения с Богом, он будет действовать как проповедник и поэт. Кто-то родился – это крестины. Затем браки. Но они бывают нечасто, зато каждый год в количестве бывает какой семейный христианский праздник? Именины. День ангела. Еще бывают кончины. Всё это есть точки соприкосновения мира смертных с Богом. И вот по каждому поводу – по каждому! – он пишет откормленный поэтический труд. От слова «трудно»: писать трудно, выслушать вдесятеро труднее. Это называлось «орация»: стихотворный текст, который Богу показывает, что в царской семье всё в порядке, как надо, души движутся к светлому райскому будущему. А с другой стороны, оные души посредством оной орации наставляемы в пути все туда же. Помимо ораций он писал панегирики, эпитафии и так далее. И я вам скажу, что к делу спасения душ Симеон Полоцкий относился с размахом, со всей ответственностью – наваял пятьдесят тысяч стихотворных строк. М-да, необходимость всё это выслушивать, безусловно, укрепляла в царской семье такую христианскую добродетель, как смирение. А в свободное от ораций время он написал «Рифмологион», написал «Псалтырь рифмованную», а также неопубликованный сборник «Вертоград многоцветный». Вертоград – это сад. Это поэтическая энциклопедия, где стихотворения, описывающие самые разные достойные объекты, были расположены в алфавитном порядке. То есть каждый значимый объект, каждое событие, мало-мальски достойное внимания, для Симеона Полоцкого – это та точка, когда мир дольний сходится с миром горним, и соприкосновение должно произойти посредством написания им необходимых стихов. Опять же, поскольку вначале было Слово, то не забывайте еще и такой аспект его поэтического творчества. Именно поэтому изо всех его трудов я взяла стихотворение «Мир есть книга», и здесь сделаю маленькое лирическое отступление.