Александра Баркова - Русская литература от олдового Нестора до нестарых Олди. Часть 1. Древнерусская и XVIII век

Что пишет об этом Эйдельман? Что, хотя эти строки написаны более художником, чем ученым, Карамзин сопровождает их, во-первых, двумя научными примечаниями. Насчет шелковых одежд он с объяснениями и ссылками сообщает, что это не расхожий эпитет, а в самом деле были шелка. А второе примечание – отсылка к мысли английского историка. И-эх, мы с вами очень крупные специалисты по истории, мы, конечно, сразу же поняли, кто нападал на Римскую империю от времен Феодосия Великого до седьмого века. Говоря без сарказма, нам нужна сноска на сноску. Эйдельман ее дает: в это время на Римскую империю нападают всевозможные страшные племена с востока, в числе которых были славяне. Вот о чем речь. Эта мысль английского историка Робертсона, вот это Карамзин обозначает. Но дальше я снова процитирую вам фразу, на которой я обрываю его цитату: « Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собой только в силе ». То есть Карамзин этим текстом говорит, что то, что славяне творили с Римской империей в первом тысячелетии нашей эры, это же потом творили монголы на Руси. И разница между тем и другим нашествием была только в силе. И то и другое есть варварство, понимаете? Вот такая честность историка. Вот такая беспристрастность. И вы понимаете, что во взгляде на события любой истории нам с вами до карамзинских высот еще ползти и ползти – улитки по склону! Чтобы видеть, что наши предки, при всём нашем к ним уважении, которое у Карамзина можно телегами вывозить, – наши предки совершали вещи страшные и были такими же варварами, как и те, кого мы осуждаем. Не делить на плохих и хороших. Это то, чему учит Карамзин. Эйдельман пишет, что он учит «любить отечество без одностороннего шовинистического пафоса, в который так легко было впасть, описывая век Батыя и «держа в уме» время Наполеона».

Еще почитаем. « Древние россияне, в течение многих веков воюя или с иноплеменниками или с единоземцами , – оцените, – не уступали как в мужестве, так и в искусстве истреблять людей ни одному из тогдашних европейских народов. Но дружины князей и города не хотели соединиться, действовали особенно (то есть сами по себе) и весьма естественным образом не могли устоять против полумиллиона Батыева ».

Эйдельман нам отмечает, что весьма положительно характеризующее наших предков «не уступали в мужестве» Карамзиным тут же уравновешивается «так и в искусстве истреблять людей». Вот вам его оценки. Еще Эйдельман подчеркивает, что необходимость самодержавия для России, которую я уже цитировала в эпиграмме Пушкина, Карамзиным действительно была выстрадана. А потом мы с вами почитаем «Бориса Годунова» (вы можете почитать заранее, все спойлеры, ей-богу, лежат в любом издании!), вернемся к этой теме.

О мести Ольги, которую мы с вами разбирали на первой лекции. « Не удивляемся жестокости Ольгиной: вера и самые гражданские законы язычников оправдывали месть неумолимую; а мы должны судить о героях истории по обычаям и нравам их времени ».

Вспоминайте мои слова о том, как сейчас пламенно перевирают «Повесть о Петре и Февронии», и вы поймете, насколько призыв Карамзина актуален. А Эйдельман пишет: «Если бы Кармазин выдал свои тома до Бородина, до пожара Москвы и взятия Парижа, эффект хоть и был бы, но думаем, много меньший. Россия, вернувшаяся из великого похода, желала понять сама себя, и, наверное, никто лучше… Вяземского не оценил этого обстоятельства. Вяземский пишет: “Карамзин – наш Кутузов двенадцатого года. Он спас Россию от нашествия забвения, воззвал ее к жизни, показал нам, что у нас отечество есть, как многие узнали о том в двенадцатом годе”».

Действительно, это тот потрясающий случай, когда книга, казалось бы научно-популярная, оказывается востребованной как публицистическая вещь. И сейчас нам Карамзин, конечно, нужнее как писатель-публицист, а не как историк, потому что его гражданская позиция, его публицистическая позиция – это то, чему следует учиться. Историю мы будем учить по более современным работам.

Ну и поскольку, как я вам многократно говорила, любое великое литературное произведение является великим не тем, про что оно написано, а тем, как оно написано, напоследок немножечко о слоге. А то ведь до Карамзина писали Татищев с Щербатовым – они что, не гражданственные были, что ли? Однако ж кто их читал…

Так вот, о слоге. Довольно забавная ситуация. Жил да был некий профессор Московского университета, фамилия его была Каченовский. Он изволил ругаться, потому что он был нормальный профессор-историк, ему надо, чтобы книжка факты отображала. «Чувство души его для меня постороннее делу, – возмущался Каченовский, – когда читаю его творения, когда ищу в нем истины. Требую от историка, чтобы он показывал мне людей такими точно, какими они действительно были; а полюблю ли их или нет, одобрю ли их мысли, их поступки, или напротив – это уже до меня, не до него касается». И кроме того, Каченовский возмущается, что Карамзин в предисловии написал, что « читатель, быть может, заскучает ». А вот оно не скучное! Это страшно преступление, безусловно, и Николаю свет-Михайловичу его не избыть.

Лирическое отступление о нескучных книгах. Я как-то в последнее время к целому ряду объектов нашей культуры отношусь с позиции «не читал, но одобряю», причем не читала и читать не собираюсь. В данном случае я хочу сказать о феномене Бушкова. Я его не читала. Я ничего не могу сказать об исторической фактографии его научно-популярных книг. Обложки вызывают у меня сильный душевный трепет, я не хочу такое читать. С другой стороны, те фрагменты, с которыми меня ознакомили, говорят о том, что у него хороший язык, и чем он безусловно хорош, так это попыткой изложить историю для новой аудитории. Феномен Бушкова (и возможно, не его одного, просто я не читаю подобного рода литературу) – это ведь попытка фактически стать неким координатором нашего времени. Он выдает огромное количество популярных книг, целая серия о самых разных деятелях. Он пишет их живым языком на грани разговорного и литературного. Не скучно? Не скучно – это точно, это сто процентов. Наверняка на него ругаются университетские профессора, это я вам, даже не читая, утверждаю. Говорят, что у него перевраны факты, – верю заочно. Но он оказался востребован, когда у страны произошел слом культурной парадигмы, когда, озверев от лжи и тенденциозности советской подачи истории, читатель утратил доверие к ней в целом.

Каждый писатель пишет для своего читателя, пишет с учетом его интеллектуального и культурного уровня. Для кого писал Карамзин? Для того, кто знает, кто такие Фемистокл со Сципионом. И то, что его бросились читать светские дамы, Пушкин сообщает со словом «даже»: экое диво-дивное, ничего, кроме Снежаны Клубникиной (по-французски), в руки не брала, а тут вдруг – Карамзин!