Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

Ранний средневековый героический эпос способствовал возникновению рыцарской культуры с ее особым кодексом и текстовой репрезентацией. На первый план здесь выходит идея вассальной верности, тесно связанная с представлениями о защите родной страны. Одновременно важной для ментальности рыцаря было понятие личной славы, зачастую вступавшее в противоречие с общей политикой сюзерена и государства. Еще одним компонентом рыцарской героики стала любовная мотивировка, обусловленная обетом, приворотным зельем, т. е., как правило, не зависящими от героя обстоятельствами. Этот усложненный комплекс факторов героического поведения реализуется в сюжетах о Тристраме (Тристане) и Ланселоте, вошедших в итоговый роман бретонского цикла Т. Мэлори «Смерть Артура» [Мэлори 2007].

Необходимо помнить также о приоритете христианской идеологии в литературе Средневековья. Эта идеология предлагает свой идеал смерти, свое видение героизма (см. выше рассуждения С. Булгакова), которое ощущается уже в рыцарском романе: Ланселот умирает не в бою, а приняв постриг, подобно Гвиневере; Александр Македонский в «Александрии» при виде войск ощущает не величие и гордость, а бренность бытия. Такой сдвиг акцентов привел к утверждению новых видов героического – подвижничества и мученичества [125] О мотиве мученичества и связанных с ним других танатологических мотивах см. сборник статей «Мученичество в литературе» [Martyrdom in Literature 2004] , а также к созданию новых языковых и жанровых формул повествования о нем: жития, летописи, исторической хроники. На передний план выступает смерть «за истинную веру», факт непротивления злу, соблюдение заповедей. Борис и Глеб в посвященным им текстах повинуются старшему брату, умерщвляются за молитвой. Ключевым признаком их подвига вновь становится «контролируемость» умирания, сохранение достоинства перед кончиной, верности христианским идеалам.

Заповедь «не убий» изредка нарушается персонажами христианской литературы, прежде всего в произведениях, посвященных защитникам родной земли. В «Житии Александра Невского» рассказывается о подвиге слуги князя Ратмире:

Шестый же отъ слугъ его, именемъ Ратмиръ. Сей бысть пѣшь, и оступиша его мнози, и отъ многихъ ранъ паде и скончася [Житие Александра Невского 1992: 33].

Особенностью репрезентации танатологических мотивов в христианской литературе является их сдержанность, лаконичность, отсутствие натуралистических деталей, краткие формулы: «перебить» врагов, «пасть» от чьей-то руки и пр. Из текста исчезает «радость боя», которая ощущалась в героическом эпосе. Важной частью повествования и нивелирования факта убийства становится поддержка героя богом:

Се же слышавъ отъ самовидца, рече: видѣхомъ полкъ Божий на воздусе, пришедши на помощь Александру Ярославичю. И побѣди я помощью Божиею, и въдаша ратнии плещи своа. Они же сѣчахуть и гонящи, яко по яйеру, не бѣ имъ камо убѣжати. Здѣ же Богъ прослави великаго князя Александра Ярославичя предъ всѣми полки, яко Исуса Навгина во Ерихоне. А ижъ рекъ: “Имамъ рукама великаго князя Александра Ярославичя”, сего дастъ ему Богъ въ руцѣ его. И не обретеся никто жъ, противяся ему во брани [Житие Александра Невского 1992: 85].

Наконец, существуют жития, посвященные подвигу вне очевидной пограничной ситуации. Уходящий от мирской жизни монах словно сам «моделирует» эту ситуацию, отрекаясь от соблазнов, творя добрые дела и служа Господу. Такой подвиг не замкнут в одном, «пиковом» поступке, но является образом жизни и превращается из однократного события в деятельность – подвижничество. Кроме бытовых трудностей, оно может быть связано и с реальными опасностями: Феодосий Печерский наставляет дерзкого князя, рискуя своей жизнью, Сергий Радонежский поддерживает Дмитрия Донского перед Куликовской битвой.

Из-за отсутствия «пикового» поступка смерть подвижника выглядит не героической, а, скорее, идиллической. Но ведь и в гибели Роланда, Беовульфа или Тристана есть элементы идиллии. Героическая кончина словно «окультуривается», «растягивается» во времени, пространстве, нарративе. Гораздо большее значение имеет процедура означивания смерти, утверждение бесстрашия ее принятия и создания полномасштабной картины, «обслуживающей» лишь краткий миг.

В период Возрождения, с одной стороны, развивались прежние традиции рыцарской литературы («Освобожденный Иерусалим» Т. Тассо, «Неистовый Роланд» Л. Ариосто), с другой – возникли пародии на нее («Гаргантюа и Пантагрюэль» Ф. Рабле, «Дон-Кихот» М. де Сервантеса) (см. 3.4).

В начале Нового времени, когда при переходе от жанра к стилю литература превращается в один из социальных инструментов, усиливается общественная значимость героического. Классицизм превратил подвиг в долг перед государем и государством («Сид» П. Корнеля, «Жизнь за царя» Е. Розена). Как в античном и средневековом эпосе, это по-прежнему не аффективный поступок: у персонажа, по сути, нет иного выбора, кроме как служить и погибнуть, прославляя не столько свое «я», сколько определенный тип социальных отношений, теперь абсолютистских.

В трагедии «Гораций» П. Корнеля битва между Горациями и Куриациями происходит вопреки их родственным связям. Приоритетно величие государства, Рима или Альбы, ради этого герои сражаются друг с другом. Вместе с тем героическое в пьесе французского драматурга неоднородно: Гораций убивает свою сестру Камиллу, оплакивающую одного из Куриациев. Однако в итоге царь Тулл оправдывает героя, тем самым указывая на главенство его подвига во имя государства.

Классицизм осуществил обусловленный историческими и социокультурными обстоятельствами выбор между средневековыми мотивировками героизма в пользу общественного долга. Романтизм, разрушая предшествующую ему эстетику, обратился к традициям куртуазной литературы: в произведениях данного направления описывается подвиг во имя любви («Корсар» Дж. Г. Байрона, «Кавказский пленник» А. Пушкина). Но это любовь нового качества: не следствие обета или обстоятельств, а свободный выбор, ради которого человек готов умереть; и часто совершает его женщина.