Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

При всем уважении к Ходасевичу, при всей любви к нему приходится признать, что он создал гениальный миф о себе как о последнем поэте пушкинской плеяды. Он писал превосходную прозу – «Державин», «Некрополь», газетные его заметки – вершина русской прозы, написанной в эмиграции, – но все-таки «литературный потомок Пушкина по тютчевской линии», оценка, данная Набоковым, завышена. Ходасевич – поэт последних трех книг. Ходасевич первых книг, таких как «Молодость» или «Счастливый домик», ничем не отличается от массы молодых талантливых московских символистов. Стихотворец он был оригинальный, но в смысле формы трагически вторичный. И пусть даже такая вторичность выглядит героизмом в эпоху футуризма, но когда почитаешь, что Ходасевич писал о Маяковском, вот тут уж поневоле спросишь: а кто ты такой? Потому что человек, написавший в статье «Декольтированная лошадь» (1927) о Маяковском «Пятнадцать лет – лошадиный век», должен, конечно, понимать, как он выглядит на фоне Маяка.

Ходасевич желчен, зол, талантлив, но места себе он расчистил, мне кажется, несколько больше, чем нужно. При этом он умел главное: сохранять в любых ситуациях лицо и в любых ситуациях хорошо выглядеть. Возьмем знаменитый диалог между Белым и Ходасевичем 1922 года в Берлине, когда Белый после тяжелейшего личного кризиса, окончательного разрыва с Асей Тургеневой, окончательного разрыва с антропософами (тогда казалось, что окончательного), в очередном запое перед возвращением в Россию, куда его увозит жена Клавдия Николаевна, произносит монолог, что он едет распинаться за всех. На что Ходасевич с места учтиво ему говорит, что он-то его распинаться не уполномочивал.

Ходасевич послужил Горькому примером того, как человек умеет вести себя, а сам Горький, при всем своем гениальном стремлении к показухе, при всем своем актерстве, так и не стяжал себе хорошей репутации. Это одна из самых больших трагедий его биографии. Как писано у него в гениальном рассказе «О тараканах»: «Истина же необходима мне: как всякий уважающий себя человек я хочу быть похороненным в приличном гробе».

Горький, что бы он ни сделал, немедленно вляпывался в массовое негодование какой-то части писателей, а он, как эстрадная звезда, мечтал о всеобщей любви, может быть, потому, что более, чем другие, был ею избалован. Не было человека, чье появление в литературе было бы встречено бо́льшими овациями. За Горьким же стоит удивительный опыт. Он сумел всем внушить, что он пророс из низов и он может верифицировать любую теорию. И вот все тянут его к себе, чтобы он сказал: «Да, они правы. Я это видел. Так оно и есть». Но он довольно быстро становится на марксистскую платформу, потому что чувствует, что за этими людьми будущее. Нюх-то было не отнять. И тут начинается массовая ненависть. Все кричат о падении таланта. Безумный успех «Мещан» и «На дне» сменяется обструкцией, которая устраивается куда лучшим его пьесам. Кто сейчас вспомнит, что Горький написал «Старика» или «Фальшивую монету»? «Варваров» не помнит почти никто.

После «На дне», которая вызвала феерический успех, Горький вправе был рассчитывать на продолжение этого успеха, но все следующие его книги встречали дружную отповедь одних, снисходительное презрение других и горячее одобрение очень немногочисленных и очень несимпатичных третьих. Когда он написал лучшую, на мой взгляд, повесть «Исповедь», которая стяжала ему одобрение даже Мережковского, лучший друг Ленин обвинил его в том, что он протаскивает Боженьку, и после этого была разогнана знаменитая каприйская школа. Стоит Горькому написать «Городок Окуров» – прелестное произведение, поэтическое, живое, – как все накидываются на него с тем, что он и на Капри идеализирует Россию, отказался от борьбы.

Пожалуй, единственным его текстом, который вернул ему всеобщую любовь, была автобиографическая трилогия, и прежде всего, конечно, «Детство». Тут уж он прибег к запрещенному приему, вышибая из читателя слезу с такой силой, что как-то невольно хочется пожалеть и простить.

Небольшим утешением для него послужило то, что в 1917–1918 годах к нему опять потянулась художественная интеллигенция, прежде всего петроградская. Он добывал пайки и создавал издательство «Всемирная литература». И люди, которые терпеть его не могли, как, например, Чуковский, неожиданно поняли, что он прекрасен, и полюбили его, и помирились с ним. И это последнее братство было его оплотом, он поэтому так любил и пестовал «Серапионовых братьев», и так старался нравиться им, и Всеволоду Иванову при встрече, демонстрируя заботу, всегда говорил: «Надо бы вам, Иванов, справить сапоги». И справил ему сапоги четыре раза, потому что о сапогах забывал постоянно, а о том, что надо продемонстрировать любовь, помнил (в результате у Иванова, единственного из «Серапионовых братьев», обнаружилось четыре пары сапог, правда, все четыре пары худые).

И когда он видит Ходасевича, перед ним оказывается чудо – человек, который всем говорит гадости, почти никому не делает ничего хорошего и тем не менее считается среди всех умнейшим, талантливейшим и честнейшим человеком. Блоку половина литературного Петрограда руки не подает, а Ходасевич абсолютно чист:

У Ходасевича настолько мощная, настолько непробиваемая репутация, что даже его отъезд с Ниной Берберовой из Петрограда за границу, отъезд, тайный от жены, которую он поручил заботам Чуковского, – даже это не рушит его репутации. Человек, который сбежал с молодой любовницей от больной женщины, оставил ее одну, всеми воспринимается тем не менее как герой. Потому что Ходасевич так страдал от всего происходящего, что как-то ему и это простили.

Словом, перед Горьким чудо, перед Горьким феномен: человек, который почти ничего не делает и которого почти все любят, а кто не любит, тот уважает.

Вот это, пожалуй, важно. Горький больше хотел не любви – он хотел, чтобы уважали, чтобы чтили. И потому он писал «Самгина», мечтая разделаться наконец с главным мифом, с мифом о человеке, которого все любят, но внутреннее содержание которого при этом стремится к нулю. Главная цель романа – разобраться с тем типом людей, от которого Горький всю жизнь больше всего страдал, которые всегда правы, потому что они всегда предсказывают худшее.

Ведь что такое Самгин? Самгин – это человек, который всю жизнь от рождения замечает за всеми отвратительное. Это человек, который абсолютно лишен способности увлечься. Тип, который очень Горького интересует. Особенно интересует в «Караморе». «Карамора» – это рассказ о Евно Азефе, наверное, самой интересной фигуре русского эсеровского подполья. Никто ведь не знает, почему Азеф закладывал боевую организацию эсеров, почему он стучал, почему он с равным пылом работал на одних и на других. Горький предложил очень экстравагантное объяснение: Азеф изучает природу собственной личности, изучает ее пределы, те границы, за которые он не сможет выйти. Он пытается понять: а так я смогу? а так? а так? Врожденного нравственного чувства нет. И человек заходит все дальше.