Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Возникает масса не менее гротескных эпизодов. Самый из них, конечно, это показания детей, которые видели якобы у Зайцева на заводе, что приезжали какие-то цадики и вели переговоры непосредственно с Бейлисом. Цадиков нашли. Это оказались два заграничных родственника Зайцева, тоже евреи: один немец, другой француз. И эти два человека, в особенности француз, не только не знали ничего о «кровавом навете», они понятия не имели, что еврейство еще может где-то рассматриваться как повод к обвинению. И этот их допрос был одной из самых комических сторон процесса.

Но самое веселое и самое страшное, что было на процессе, – это, конечно, эксперты. Профессор Сикорский, по вскрывшимся в феврале 1917 года обстоятельствам, получил 4500 рублей от директора департамента полиции Российской империи Белецкого. Но, полагаю, даже если бы он не получил 4500 рублей, он бы все равно с полной уверенностью давал бы свои показания.

Главный эксперт Сикорский – пионер русской физиогномики. Но на суде профессор Сикорский выступил с пылкой речью в адрес евреев как психиатр, помимо физиогномики доказывал подробно, что в самой психике еврея, в его душе очень многое предполагает повышенное внимание к делам кровавым и, более того, что евреи в своей медицине используют порошок из сушеной крови.

Речь Сикорского, которая длилась более трех часов, выглядела формально очень научно и очень убедительно, и многие до сих пор на нее ссылаются. Но сколь бы ни был убедителен Сикорский, ни одного факта в руках у него не было. Факты должен был предоставить ксёндз Пранайтис.

Зачем суду вдруг понадобился католический священник? Искали хотя бы одного российского священника, который мог бы дать показания о склонности евреев к употреблению крови, – не нашли. Искали хотя бы одного эксперта, который бы доказал, что в Талмуде содержатся указания на употребление крови. Напротив, в Талмуде содержится полный запрет на кровавые жертвоприношения и на употребление в пищу даже крови животных. Кровь жертвенного животного должна быть вылита и захоронена отдельно.

Тогда появляются многочисленные спекуляции насчет того, что есть какие-то тайные еврейские секты, употребляющие кровь, и тайные еврейские книги на этот предмет, и ищут человека, который бы мог рассказать о изуверской секте у евреев. Среди православных, к их чести, такого не нашлось. Нашли одного католика. И это оказался Пранайтис, которого извлекли даже не из родной его Литвы, а из Ташкента, куда он был отправлен за какие-то темные злоупотребления.

На процессе Бейлиса он понес чудовищную ахинею. Грузенберг его спрашивает впрямую: «Известно ли вам, что католическая церковь, священником которой вы являетесь, осудила в булле Иннокентия еще семнадцатого века употребление любых антисемитских клевет? Осудила “кровавый навет” еще в тринадцатом веке». – «Такой буллы не существует», – нагло заявляет ксёндз. «Такая булла существует, и она будет вам представлена!» – заявляет Грузенберг. В тот же день отправляется запрос в Ватикан, и в тот же день российский представитель в Ватикане получает императивное требование задержать ответ из Ватикана, с тем чтобы булла Иннокентия не была представлена на суде.

Вы представляете, какие гигантские механизмы российской бюрократии закрутились для того, чтобы осудить несчастного приказчика с кирпичного завода! Но самое удивительное, что Ватикан сработал. И копии булл пришли. Ровно через два дня после того, как был оправдан Бейлис.

Среди величайшего напряжения заканчивается дело Бейлиса, – пишет Короленко. – Мимо суда прекращено всякое движение. Не пропускаются даже вагоны трамвая. На улицах – наряды конной и пешей полиции. На четыре часа в Софийском соборе назначена с участием архиерея панихида по убиенном младенце Андрюше Ющинском. В перспективе улицы, на которой находится суд, густо чернеет пятно народа у стен Софийского собора. Кое-где над толпой вспыхивают факелы. Сумерки спускаются среди тягостного волнения.

Становится известно, что председательское резюме резко и определенно обвинительное. <���…> Около шести часов стремительно выбегают репортеры. Разносится молнией известие, что Бейлис оправдан. Внезапно физиономия улиц меняется. Виднеются многочисленные кучки народа, поздравляющие друг друга. <���…> Исключительность состава присяжных еще подчеркивает значение оправдания.

И вот здесь возникает, пожалуй, самый страшный вопрос: а что было бы, если бы его осудили? Вероятнее всего, был бы погром. Может быть, волна погромов: черносотенцы-то уже собрались у Софийского собора. Вероятнее всего, ужесточили бы цензуру. Вероятнее всего, в России воцарилось бы самое страшное, самое безнадежно-пессимистическое настроение. Но процесс Бейлиса окрылил Россию и положил конец российской реакции в 1913 году; вскоре началась война и терминальная стадия империи.

Невзирая на огромное количество книг, написанных о процессе Бейлиса, до сих пор в России нет о нем ни полноценного фильма, ни полноценного романа. Сценарий Татьяны Хлоплянкиной третий раз – уже после ее смерти – был зарублен в кино, а при жизни она дважды пыталась его пробить, и ничего не вышло. Нет романа о деле Бейлиса, как, скажем, «Весна» Александры Бруштейн, рассказывающая о деле Дрейфуса. Подробные исследования этого процесса до сих пор не проведены, хотя есть вот масса православных книг о том, как жиды в очередной раз защитили своего.

Видимо, здесь есть какая-то страшно глубокая родовая травма. Страшно глубокая тайна. И тайна эта, как ни странно, сводится не к евреям. Тайна эта сводится к тому, что истина в России никому не нужна. Либералам нужна своя версия событий, условным государственным черносотенцам – своя. А люди, которым нужна истина, такие как Василий Алексеевич Маклаков, защитник Бейлиса, и Владимир Галактионович Короленко, не могут к ней пробиться.

Точно так же никому не нужен и мальчик, о котором мы до сих пор ничего не знаем, до сих пор не знаем, кто, за что и как его, в конце концов, убил. И может быть, в этой главной российской родовой травме – что никому не нужны люди – и заключается главная наша беда.

В 1931 году начала выходить из печати главная книга Горького – «Жизнь Клима Самгина», которая, по его мнению, должна была его обессмертить, но, по мнению других людей, оказалась самой катастрофической неудачей во всей его писательской биографии.

Существует парадокс всех великих замыслов: книга, которая кажется автору самой главной, самой значимой, вобравшей весь его опыт, которая сочиняется годами, становится невероятным концентратом творческой энергии, сведений о жизни, которая титаническим трудом созидается, – когда эта книга написана, оказывается, что ее некому читать.