Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Ах, Аркадий! сделай одолжение, поссоримся раз хорошенько – до положения риз, до истребления.

У него большие проблемы с непосредственным чувством. «…Не смотри на меня, – говорит он Аркадию, – всякого человека лицо глупо, когда он спит». Он говорит о Павле Петровиче: глупец, «всю свою жизнь поставил на карту женской любви», – а что делает сам? Одинцова – молодая вдова, ей двадцать восемь лет, Базаров – молодой, сильный мужчина, что называется, самец. А он боится привязаться, панически боится живого чувства. Вместо того чтобы объясниться с Одинцовой, «он отправлялся в лес и ходил по нем большими шагами, ломая попадавшиеся ветки и браня вполголоса и ее и себя».

Так что же от человека требуется?

У Достоевского «махочкие черточки» – у Тургенева значимы все слова, у Тургенева все компактно написано, чистая мускулатура, жира нет. Помните бред Базарова?

Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес… —

говорит он вдруг. Что означает этот лес? Это тот лес, то поле, которое всех перемелет и сожрет. Собственно, лесом роман и заканчивается, заканчивается сценой природы, которая шепчет «о вечном примирении и о жизни бесконечной». Любовь, забота, конвенции, ритуалы, простые семейные радости Николая Петровича с его Фенечкой, с его Митенькой, с его виолончелью и бестолковым хозяйством – вот то единственное, что позволяет нам цементировать перманентно ломающийся мир.

И вот еще один важный тургеневский символ (Тургенев же никогда прямо не говорит): почему пуста жизнь Павла Петровича? Что мы знаем про княгиню Р. – женщину, которая сломала ему жизнь? У нее приступы то безудержной любви к нему, то брезгливости и равнодушия, то она грешит, то она кается. Она не очень умна, но страшно обаятельна, то весела бесконечно, то мрачна и капризна. Он подарил ей кольцо, перстень с вырезанным на нем сфинксом. Она спросила: «Что это – сфинкс?» – «Да, и этот сфинкс – вы». Она туманными своими глазами на него посмотрела и сказала: «Знаете ли, что это очень лестно?» Умирая, она отправляет Павлу Петровичу это кольцо со сфинксом. Сфинкс был перечеркнут крестом, и она просила передать ему, что крест и есть разгадка.

Почему ее зовут княгиня Р.? Это Россия! Которая то любила Павла Петровича, то отвергала. Это вечный образ тургеневской женщины. Это красавица Полозова (полоз – змея) – вот образ России по Тургеневу. Красивая и вместе с тем безобразная, страшная, жестокая, неотразимо влекущая. Вот другой, более привлекательный образ России – это Ирина в «Дыме». Но никто никогда не может понять, кто ей нужен, чего она хочет. И она сама не знает. И поэтому единственное, что нам остается, – это заботиться о тех, кто вокруг нас. Умение жить с людьми, по Тургеневу, и есть наше спасение. Ничем, кроме человечности, мы трещину между отцами и детьми не зальем. И именно поэтому в «Отцах и детях» так страшен образ равнодушной природы, которую только люди вольны наделить душой и смыслом.

Безусловно, место Ивана Александровича Гончарова в русской литературе чрезвычайно своеобразно. Он не с этими и не с теми. У нас есть писатели «рассказывающие», излагающие сюжет достаточно схематично, есть писатели «показывающие», а он – из какой- то совершенно особой породы писателей, «вводящих в состояние». Гончаров никогда не рассказывает историю, не погрузив перед этим читателя в своеобразный транс. И для погружения в этот транс у него есть много приемов.

Нам с легкой руки самого Гончарова, писателя очень убедительного, умеющего создавать чрезвычайно точные и запоминающиеся автопортреты, он запомнился почему-то одиноким, бесконечно депрессивным неудачником, всех писателей подозревающим в том, что они у него воруют сюжеты, – больше всех, конечно, Тургенева. Но Тургенев написал роман «Дворянское гнездо» во второй половине 1850-х годов, а «обокраденный» (как казалось Гончарову) «Обрыв» вышел только в 1869 году. Двадцать лет – с 1849 года – Гончаров носился с этим романом, который до этого еще придумывал.

Он запомнился нам как флегматичный, медленно и натужно пишущий, никогда не знавший женской любви, никогда этим чувством не интересовавшийся государственный чиновник: сначала переводчик при отделе внешней торговли, потом – личный секретарь адмирала Путятина, благодаря чему совершил путешествие на фрегате «Паллада», затем – цензор, сильно насоливший журналу «Современник» и особенно журналу «Дело», то есть всем «прогрессистам». Страшный автопортрет содержится в последнем письме, написанном буквально за две недели до рокового воспаления легких, – увидел себя вылезающим из ванны в зеркале: красные глаза, дряблое тело, отвратительная разрушающаяся личность, мерзкая старость.

Создать более отталкивающий образ самого себя, чем это удалось Гончарову, – задача в русской литературе, до сих пор не превзойденная. Остается только понять, зачем ему это было нужно, потому что в действительности этот натужно пишущий флегматик был одним из самых остроумных экспериментаторов своей эпохи, человеком необычайно быстрого ума, блистательным собеседником, неотразимым любовником со страшным количеством нигде не отраженных связей. Александра Бруштейн в книге «Дорога уходит в даль» с гордостью упоминала, что единственным достоинством чудовищной руководительницы гимназии по кличке Жаба было то, что в молодости у нее был длительный роман с Гончаровым. Сколько еще этих длительных романов с Гончаровым разбросано по таинственным архивам, по личным перепискам, мы знать не можем, но, во всяком случае, из «Обрыва» ясно, что этот человек в чувственной любви понимал больше, чем Тургенев. И хотя самая часто упоминаемая у Гончарова деталь – это «высокий чистый лоб», он тут же с радостью скатывается на «пышные плечи», на «выдающиеся груди». Одна та сцена из «Обрыва» – замечательная по силе, – где Райский теряет дар речи, борясь с собой, чтобы не начать тискать Марфиньку в беседке, выдает в авторе незаурядного и опытного знатока женской натуры. Это уже не говоря о том, что медлительный и флегматичный, якобы натужно пишущий традиционалист Гончаров был родоначальником русского символистского романа. На нем закончилась скучная усадебная реалистическая проза и началась проза не имеющая абсолютно никаких контактов с реальностью. Он выдумывает ситуации, которых не может быть, заставляет читателя поверить в эти ситуации, пронизывает повествование тонкими и сложными символами.

Отталкивающий образ Гончарова не имеет ничего общего с бесконечно сложным, очень чутким к любым явлениям общественной жизни человеком, который написал романы «Обломов» и «Обрыв». Роман «Обыкновенная история» я не считаю, это была ученическая попытка, хотя и очень талантливая, но все же не поднимающаяся над общим уровнем «мертвой» литературы 1840-х годов.