Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Но в душе мы понимаем, что лучше быть с Пшеницыной, чем стать таким, как Штольц. Разве мы верим, что Штольц на самом деле сделал блестящую карьеру? Да ничего подобного! Штольц с помощью блата разруливает, как говорят нынешние школьники, проблему Обломова. А почему Штольц сумел это сделать? Помните «братца», брата Пшеницыной, Ивана Матвеевича Мухоярова, что вместе с Тарантьевым пытался провернуть аферу и лишить Обломова его состояния? Вот этого «братца» вызывает к себе генерал, орет и топает ногами. Потому что этот генерал – знакомый Штольца. «Они с генералом друг другу ты говорят, вот как мы с тобой», – говорит Мухояров. Ведь в романе нет ни слова о том, как и чем Штольц заработал деньги. Потому что честный художник Гончаров прекрасно понимает, что деньги не зарабатываются, во всяком случае в России. Простите, лучше лежать на диване с Пшеницыной или на худой конец одному.

Вот эта глубочайшая мысль о том, что любая деятельность только множит зло, а обломовщина – это воздержание от зла, подтверждается в романе тем же самым разговором с Пенкиным. Обломов, неожиданно воодушевляясь, он же любит литературу, привстает на диване и страстно произносит:

Где же человечность-то? <���…> Протяните руку падшему человеку, чтоб поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. <���…> Человека, человека давайте мне! – говорил Обломов. – Любите его… <���…> в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; <���…> он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. <���…> А как вы извергнете из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? – почти крикнул он с пылающими глазами.

В этих словах – все отношение Гончарова к социальному реализму, которого в романе и близко нет, а есть символистская, многословная, эпическая поэма о главной черте русского характера, вполне амбивалентной и далеко не отвратительной.

Но если Добролюбов называл «Обломова» «знамением времени», то «Обрыв» вызвал критику резко отрицательную и в «Отечественных записках», и в журнале «Дело». «Обрыв» – роман недооценённый, словно провалившийся в какую-то щель. Если бы «Обрыв» был хотя бы на треть короче, получился бы живой, мобильный, увлекательный русский роман уже о совершенно другом душевном недуге.

Гончарова можно до известной степени назвать русским Золя. У них общее, очень распространенное для девятнадцатого века убеждение, что социальная жизнь общества во многом определяется умственными заболеваниями его членов, что жизнь человека на девяносто процентов определяется его душевным состоянием. Гончаров также убежден: жизнь, биография, карьера всякого человека зависит напрямую от его душевного здоровья. Точнее, от той мании или фобии, которой он страдает. Главная фобия, вернее, болезнь Обломова – это панический страх перед внешним миром, он все время говорит: «Не подходите, не подходите: вы с холода!» У него панический страх перед любым действием, страсть укрыться в халате. Этот халат становится для него неким замещением родительской утробы, оболочкой, в которую он завернут.

У Райского другая болезнь, которая, кстати, впоследствии была внесена официально в реестр психических болезней; считается, что она связана с органическими изменениями лобной доли. У него полное отсутствие способности сосредоточиться на чем-либо, то, что сейчас называют синдромом дефицита внимания или гиперактивностью. Ему, в отличие от Обломова, свойственна активность патологическая, он пробует себя во всех сферах жизни. Он, будучи юнкером, рисует, романы пишет, пытается служить, влюбляется в каждую женщину и к каждой немедленно охладевает. Его взгляд ни на чем не способен остановиться, этот человек ничем не может долго заниматься. Фамилия его тоже весьма значима – наверное, это и есть счастливое, райское состояние. При первых признаках скуки он, как райская птица, перепархивает на следующий кустик.

Интересно, что вся композиция романа построена в точном соответствии с этим заболеванием. В «Обломове» текст абсолютно неподвижен, так же, как и неподвижен герой, – он лежит, а вокруг него вращается вселенная, к нему приходят гости, а сам он не делает ничего. «Обрыв», напротив, построен как абсолютно хаотичное перебегание взгляда с черты на черту: за что зацепился, то и пошло. Райский перебирает свои бумаги, находит там повесть под названием «Наташа» – тут же вашему вниманию предлагается вставная новелла о том, как он любил Наташу и довел ее до чахотки. Вот он посмотрел на Марину, крепостную девку, – тут же рассказ о том, как Марина выходила замуж, как бил ее муж Савелий. Вот он заходит к своему приятелю Козлову – сразу следует лирическое отступление о Древней Греции, поскольку Козлов преподает античные языки. Роман похож на типичную современную сетевую паутину, в которой нет практически никакого горизонтального или вертикального движения, нет никакого действия, а бесконечное, произвольное блуждание взгляда с предмета на предмет при невозможности на чем-то остановиться. Я убежден, что Гончаров сознательно выстраивал роман именно в парадигме мышления Райского, такого мышления, которое никогда и ни в чем не видит центра, оси.

При этом весьма странно, что в этом хаотически построенном и довольно рыхлом романе есть очень конкретная и четкая образная структура. Есть три прекрасных образа России, которые, складываясь воедино, – как три отражения в трюмо.

Любопытно, что каждому из этих образов соответствует свой психоделический прием. Когда показывается бабушка, мы постоянно слышим ее речь и видим ее только через эту речь. В этой речи всё хорошо и правильно, она замечательная, энергичная старуха. Мы наблюдаем, как она долго рассуждает на каждую тему. Например, она говорит о том, что никогда нельзя употреблять слово «непременно», потому что судьба уже стоит рядом, прислушивается и сделает так, что ты своего слова не сдержишь. Раз сказала, два сказала, повторила, привела иллюстрацию, пословицу, пошла по второму кругу, и мы понимаем, что это забалтывание какого-то страшного внутреннего беспокойства, отчаяния, беды. А думает она, что имение рассыпается, она стареет, а на смену прийти некому, – эти мысли постоянно ее точат. Это первая ипостась России.

Второй образ – Марфинька, троюродная сестра Райского. Здесь уже идет чистое НЛП, говоря современным языком. Это прелестнейший образ. Она настолько пасторальна и наивна, что не понимает, что происходит с Райским в беседке. И при всей своей прелести Марфинька почему-то вызывает у нас скрытую неприязнь и подозрение: что-то в ней не так. И только потом, при тщательном перечитывании, мы замечаем, что примерно раз на абзац напоминается, что она толстая, «склонная к полноте». И нам начинает казаться, что она толстая прежде всего в духовном отношении. Марфинька совершенно непрошибаема. Она из той породы людей, о которых говорят: щебечет, щебечет, щебечет… гадина! Мы до какого-то момента ее любим и даже готовы признать, что это один из образов, ипостасей России. Но ипостась эта очень идиллическая, притом очень глупая и, главное, какая-то совершенно глухая ко всему. Она ужасно добрая – она помогает тем, у кого корова пала, всегда оделяет детей орехами и прочими гостинцами, всегда жёны, избиваемые своими мужьями, ищут у нее заступничества. Но даже этим она нас подсознательно раздражает: уж такая она хорошая, столько в ней доброты! А мы понимаем, что эта доброта ей недорого стоит. И когда она посещает мать, у которой ребенок умер, возвращается с заплаканными глазами, мы думаем: ах, какая ты чувствительная и как ты сама себя за это уважаешь. Всё очарование Марфиньки – это очарование пустоты, причем толстой, плотской пустоты.