Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Наконец, третий лик России – демонический. Это Вера. Здесь Гончаров, который в приемах очень разнообразен, прибегает к самому любимому своему приему. Опять то же психоделическое забалтывание в описании Веры, когда следуют целых три абзаца, повествующие, что она «не то, не другое и не третье». Не было в ней той красоты, что в Марфиньке, той стройности, что в бабушке, не было… не было… а что же в ней было? И мы, сами того не замечая, готовы принять Веру за верх совершенства. Хотя у нее белое, болезненное лицо, проступают синие жилки на висках, тяжелые волосы, бархатный взгляд – единственное, что есть в ней хорошего, – бархатный, потому что ресницы длинные и свет в глаза как бы не проникает. Еще подбородок часто дрожит от сдерживаемого смеха. В остальном – худая, резкая, демоничная и в этом демонизме очень провинциальная. Тем не менее еще пара-тройка страниц, потом десяток страниц, и двадцать страниц, на которых ничего конкретного не говорится, всё только забалтывается, – и мы уже начинаем верить, что в Вере что-то есть.

А потом, когда она начинает восприниматься через зрение Марка Волохова, нигилиста, в нее влюбленного, мы, пожалуй, начинаем понимать и то, что есть в ней и ум, и независимость резких суждений. Хотя на самом деле она обычная провинциальная девушка, ровным счетом ничего не понимающая в людях и влюбляющаяся – вот это самое страшное! – только в цинизм, в жестокость, в духовную пустоту. В символическом романе Гончарова абсолютно точно предсказан главный русский обрыв, тот самый обрыв, на котором Вера отдается Марку Волохову. Мы-то, честно говоря, давно уже привыкли любить Райского. Почему? Да потому, что мы, хотя и не ассоциируем Райского с автором, – хотя Гончаров гораздо умнее, духовно богаче и пишет лучше, – но герою его сочувствуем, потому что это человек потерянного поколения. Того поколения, которое попало между александровскими реформами, уже сворачиваемыми, и затем провалилось в мрачное пятнадцатилетие следующего царя. Поколения, которое обманулось воздухом оттепели, – и обманулось, как выяснилось, навсегда и никогда уже ни в чем себя не нашло. Поэтому ни на чем и не может остановиться, Вера правильно говорит, что через два года она ему надоела бы, но при этом он все-таки не злодей. А вот Марк Волохов – это полноценное зло. Даже не Базаров с его трогательной натурой, а именно пустота, которая знает, что она пустота. Цинизм абсолютный, полное нежелание ни думать, ни работать. Но сам он, как помним, очень крепок, «отлит из стали», как несколько раз повторяет Гончаров. Стальной, страшный цинизм, которому все и достанется. Он в результате и обольстит Веру – на том самом обрыве возьмет то, что не досталось другому.

Вера достается подонку. И вся страна достанется им же, замечает Гончаров, и так будет, покамест каждый не наведет порядок в себе. Но вот этот порядок в себе не желает наводиться. И там впроброс – Гончаров это очень умеет – среди многословия проскальзывает одна замечательная деталь: запущенный сад, где «шла кучка лип, хотела было образовать аллею, да вдруг ушла в лес и братски перепуталась с ельником, березняком. И вдруг все кончалось обрывом…»

Это абсолютно точная формула. Вечное русское «авось да небось, как-нибудь», оно обязательно выведет к обрыву, которым все кончится. И этот обрыв – общий для всех, кто не желает взять себя в руки. Но взять себя в руки невозможно: то вечно на что-нибудь отвлекаешься, то слишком сильно манит диван. Собственно, на этой трагедии и построено все гончаровское творчество, сага о том, как люди делают все что угодно, кроме того, что надо.

В творчестве Гончарова не так много позитивного и утешительного смысла. Но этот писатель четко показал нам всем, чем заканчивается «Обломов», – а заканчивается он «Обрывом». Может быть, это и хорошо, что мы сохраняем свою душу, лежа на диване, но тогда мы должны помнить, что на этом обрыве обязательно что-нибудь произойдет. Надо помнить, что наше межеумочное, полусонное, «как бы авось» существование, на мужицких ли рублях, на нефтяной ли игле, не вечно. И закончится оно обрывистым падением. Падением с обрыва. Над которым стоит глупенькая Марфинька и говорит: «Ой, страсть какая!»

Думаю, что за одну эту символистскую констатацию можно простить Гончарову все его длинноты.

Русский классик Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин более всего пострадал от марксистского литературоведения, которое или замалчивало, или извратило этого, в сущности, глубоко религиозного писателя. Из него сделали памфлетиста, причем памфлетиста третьеразрядного; от всего его наследия более или менее актуальными и входящими в повседневный круг чтения остались только сказки и в некоторой степени «Господа Головлевы» – может быть, самое эффектное, но далеко не самое удачное его произведение. Впрочем, ведь и сам Салтыков-Щедрин искренне полагал, что его сочинения не переживут тех «пестрых», как он выражался, времен, – так он обозначил 1880-е годы, тем более не переживут 1890-е, до которых он не дожил, но которые предвидел, – эпоху так называемой пореформенной реакции.

Я полагаю, если бы он представлял себе всю меру истинной актуальности своего наследия, творчество его было бы куда более желчным и пугающе саркастическим. Сам он незадолго до смерти сказал одному из своих ближайших друзей, Алексею Унковскому: «Не то жаль, что умрешь, а то, что после смерти помнить будут одни анекдоты». Эти слова оказались пророческими.

Из всех русских классиков Салтыков-Щедрин был, вероятно, самым неприятным человеком. Пожалуй, в этом смысле он может конкурировать только с Некрасовым. Но у Салтыкова-Щедрина не было даже тех развлечений, какие были у Некрасова. Салтыков-Щедрин никогда не охотился, ненавидел карты, называл их пустой тратой времени, был всю жизнь верен жене – единственной своей Лизе, из-за которой насмерть поссорился с матерью, и любил жену до такой степени, что совершенно не предполагал, что в семье могут быть еще и дети; это казалось ему каким-то странным отвлекающим моментом. По воспоминаниям того же Унковского, когда после пятнадцати лет брака Лизонька забеременела, Михаил Евграфович пришел в абсолютное неистовство, не понимая, как такое возможно. Вбежал к ближайшему приятелю, топнул ногой, крикнул: «Моя жена беременна!» – и выбежал в полном негодовании.

Это был человек, который действительно весь ушел в литературу, который, помимо литературы и некоторых попыток государственнической деятельности, не занимался ничем. Фигура вырисовывается довольно трагическая. Особенно если вспомнить, что Некрасов в 1875 году, зная, что смертельно болен, назвал его своим единственным другом и завещал ему, по сути дела, всю русскую литературу – «Отечественные записки»; правда, после этого они недолго просуществовали. Некрасов одного его видел своим преемником. А ведь после первой встречи писал Тургеневу: