Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Что же случилось? Люди отправляются ко всенощной, «улицы наполнились пестрыми толпами народа». И вдруг гром, молния, загорелась Пушкарская слобода. Здесь и случается перелом: человек стоит перед картиной своего рухнувшего мира…

…и начинает сознавать, что вот это и есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого, проходит через всю его жизнь. Что остается тут делать? что можно еще предпринять? Можно только сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит начать нечто новое, нечто такое, от чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само собою и назовется завтрашним днем.

И вот в этом абсолютно точная формула всех русских реформ. Они пришли не тогда, когда они назрели, а тогда, когда так уже больше нельзя. И происходят не потому, что кто-то их запланировал, кто-то их грамотно провел, а просто потому, что рухнул дом, в котором жили. Вот это поразительное предвидение, составляющее стержень «Истории одного города».

«История одного города», вообще говоря, очень эсхатологическое произведение. Ведь глуповцы с самого начала живут в предчувствии того, что на них эта последняя гибель прилетит. И она неизбежно на них прилетает, потому что они делают для этого все возможное с самого начала. И потом таинственным образом возрождаются. Потому что ничего другого на этом месте произойти не может.

Окончательный конец истории – я думаю, что эта антиутопия еще не сбылась над нами, – наступает после Угрюм-Бурчеева. Почему же? Потому что Угрюм-Бурчеев – это первый глуповский градоначальник, в котором не остается ничего человеческого. Он лишен главного – в нем начисто отсутствует сострадание. Прежние градоначальники были идиоты, но в них было хоть что-то; даже Органчик мог сломаться, а Угрюм-Бурчеев сломаться не может, потому что его любимое занятие – это маршировать во дворе, самому себе подавать команды и самого себя пороть шпицрутенами. Даже ночью дух Угрюм-Бурчеева витает над городом, следя, чтобы не было противоправительственных снов. Вот это гораздо страшнее, чем «Проект: о введении единомыслия в России», привидевшийся в то же время Козьме Пруткову. Это эсхатологическая фигура, фигура космического масштаба. И когда Щедрин писал «Историю одного города», он сам по-настоящему изумился тому, что из невинной шутки у него получилось мрачноватое пророчество.

Тут надо сделать лирическое отступление.

Одно время литература была не главным занятием Салтыкова-Щедрина. Представьте себе, этот человек абсолютно искренне купился на то, что в России возможны великие преобразования. И пока правая его рука писала «Историю одного города», левая совершенно искренне пыталась управлять государством. Поскольку он пострадал при прежнем режиме, ему в порядке компенсации предложена была та же чиновничья работа, но в гораздо более приличных местах – вице-губернатором Тверской губернии. И он начал там преобразования. А когда друзья его, такие, как тот же Некрасов, скептически покачали головами, он написал очерк «Каплуны» (1862), который настолько отвратил Чернышевского, что не был даже напечатан. Зато сейчас читать этот очерк одно удовольствие. Это написано об интеллигенции. Каплуны – это интеллигенция. Каплуны бывают двух родов: каплуны довольные и каплуны угрюмые. Довольные каплуны считают, что весь мир создан для того, чтобы они загаживали птичник, считают, что все у них замечательно, – это средний класс, офисные клерки, офисный планктон, на современном языке. А есть каплуны недовольные, угрюмые, – это несогласные. Всех каплунов объединяет одно: они много ругаются и ничего не делают.

Был в творчестве Щедрина период, несчастный период, примерно семилетний, с 1857-го по 1864 год, – у него все шло семеркой, – когда он был искренне убежден, что надо что-нибудь делать, надо делать дело. И в пореформенной России, где «все переворотилось и только укладывается», Салтыков-Щедрин купил имение в Витенёво – и разорился в считанные месяцы. Хотя он искренне полагал, что должен показать всему миру пример свободного хозяйствования.

Вот это последнее разочарование Щедрина было по- настоящему страшным. Потому что, поняв наконец, что он говорит с народом на принципиально разных языках и никогда не договорится, он стал тем желчным Щедриным, которого мы помним по «Сказкам». Разумеется, один мужик может прокормить двух генералов, как в лучшей его сказке и говорится, но мысль о том, чтобы обустроить собственную жизнь, этому мужику не придет в голову никогда.

Вот здесь я должен, пожалуй, покаяться. Как известно, незнание предшественника не освобождает от ответственности. Когда я писал «ЖД», я думал, что теория о захваченной стране выдумана мною. Но оказалось – не мною. Следовало бы внимательнее прочесть переписку Щедрина со славянофилами. Как ни странно, первым эту идею высказал замечательный славянофил Павлов. Он писал Щедрину:

Вот написали бы вы книжку о том, что у нас страна захваченная и что все эти чиновники, которые на нас пришли, все четырнадцать классов, – это не свои, это оккупанты. И ведут они себя здесь как оккупанты. И страна наша, по сути, никогда, с петровских времен, не жила по своему закону. Это Петр оккупировал Россию, чтобы заставить ее жить и развиваться на западный образец.

Насчет западного образца можно спорить, насчет того, оккупировал ли Петр, можно спорить тем более, – при Иване Грозном все это уже было. Но нельзя не признать одного: Россия – захваченная страна. И вот об этой захваченной стране Щедрин пишет в последующих своих текстах.

И в «Современной идиллии», и в «Благонамеренных речах», и в «Господах Молчалиных» проводится страшная мысль о жизни в захваченном государстве (термин «варяги» появляется уже у него); эта жизнь ужасна не только тем, что она развращает захватчиков, она ужасна тем, что развращает захваченных. Вот это тот ужас, который позднего Щедрина переполняет.

О том, чем он болел, в русской историографии нет сколь-нибудь конкретного ответа. Щедрин жаловался на болезни начиная с пятилетнего возраста. И он действительно был болен. Просто, как большинство людей, живущих духом, живущих мозгом, он, по всей видимости, сильнее зависел от умственной своей жизни, чем обычные наши сограждане. Он воспринимал свою душевную боль как физическую. Это можно сказать и о Блоке. Вот о Толстом нельзя. Потому что толстовская жизнь, наоборот, была всегда невероятно физиологична. И поэтому Софья Андреевна Толстая с горечью жаловалась в дневнике: «Левочка совсем не верит, что может быть тоска. Он полагает, что это всегда от желудка».

Но если Толстой был физиологичен, то Щедрин был в телесной своей жизни невероятно духовен. Его постоянная боль за Россию была именно физической. Все помнят единственные сохранившиеся поздние фотографии, эти страшные белые глаза на узком лице, жуткие, выкаченные, как будто его распирает изнутри отчаяние, пронзительный этот взгляд, от которого не спрячешься. Все эти хвори разрывали его на части, заставляли беспрерывно обращаться к лекарям. И один из его друзей, врач Николай Андреевич Белоголовый, записал: