Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Пожалуй, он действительно болен. У него нет ни одного здорового органа. Но чем он болен – сказать решительно невозможно. Есть эмфизема от долгого курения и порок сердца врожденный. И, собственно, все.

Но Салтыков-Щедрин ведь жаловался на совершенно другое. Он жаловался, что каждое движение причиняет ему боль. Жаловался на припадки ипохондрии. На разлад в семье. На клевету литераторов, которые не желали прочесть его глубоко и понять. А аллегории его всегда встречали категорический отпор. Всем казалось, что это слишком зашифровано и недостаточно храбро.

А шифров-то особых там и нет. Все очень понятно. Как, например, в диалоге «Торжествующая свинья, или Разговор свиньи с правдою». Свинья, которая находится в хлеву, и шкура ее лоснится от хлевной жидкости, устраивает Правде допрос:

Свинья( кобенится ): Правда ли, сказывают, на небе-де солнышко светит?

Правда:Правда, свинья.

Свинья:Так ли, полно? Никаких я солнцев, живучи в хлеву, словно не видывала?

Правда:Это оттого, свинья, что когда природа создавала тебя, то, создаваючи, приговаривала: не видать тебе, свинья, солнца красного!

Свинья:Ой ли? ( Авторитетно .) А по-моему, так все эти солнцы – одно лжеучение… ась?

Правда безмолвствует и сконфуженно поправляет лохмотья. В публике раздаются голоса: правда твоя, свинья! лжеучения! лжеучения!

Свинья( продолжает кобениться ): Правда ли, будто в газетах печатают: свобода-де есть драгоценнейшее достояние человеческих обществ?

Правда:Правда, свинья.

Свинья:А по-моему, так и без того у нас свободы по горло. Вот я безотлучно в хлеву живу – и горюшка мало! Что мне! Хочу – рылом в корыто уткнусь, хочу – в навозе кувыркаюсь… какой еще свободы нужно!

И кончается этот разговор так:

Свинья:Нечего мне «свиньей»-то в рыло тыкать. Знаю я и сама, что свинья. Я – Свинья, а ты – Правда… ( Хрюканье свиньи звучит иронией .) А ну-тко, свинья, погложи-ка правду! ( Начинает чавкать. К публике .) Любо, что ли, молодцы?

Правда корчится от боли. Публика приходит в неистовство. Слышится со всех сторон: Любо! Нажимай, свинья, нажимай! Гложи ее! чавкай! Ишь ведь, распостылая, еще разговаривать вздумала!

Что это за аллегория? Речь, конечно, не о царизме. Свинья, корень зла в которой Щедрин так успешно обнаружил, – это те самые девяносто процентов населения, у которых нет возможности поднять голову, нет возможности взглянуть в небо и увидеть солнышко. Это не мещанин, это не обыватель даже. Это – норма. Это мы, если угодно. Это все, кроме тех, у кого хватает еще кое- какой силы «решительно и неожиданно для самой себя» прошептать: «Корень зла… В тебе, свинья». Это страшная аллегория, исполненная самоненависти, а вовсе не упреков окружающим.

И эта-то самоненависть Щедрина и сожрала. В момент работы над последним и, может быть, самым важным его сочинением, которое называлось «Забытые слова» (1889). Сам он объяснял замысел очень просто: сейчас много слов, которые никто уже и не помнит. Никто не помнит, что такое «совесть». Никто не помнит, что такое «жертва». И уж вовсе никто не помнит Бога. И это была попытка хоть как-то напомнить слова, а потом – как знать – и мысли. А потом – как знать – и поступки. За этой работой смерть его и застала. Но умер он не от одной из бесчисленных своих хворей – умер он от апоплексического удара, от инсульта, и, к счастью, без мучений. Единственное, в чем ему повезло. Удар случился накануне. После этого сутки он прожил без сознания. И умер.

Самое удивительное, что современники этой смерти почти не заметили.

Пожалуй, только Куприн в «Исполинах» воскресил его и понял. В истории Куприна пьяный учитель гимназии по предмету русской грамматики и литературы господин Костыка рассматривает портреты Пушкина, Гоголя, Некрасова и начинает выставлять им оценки. Пушкину, например: «Стишки писали острые против вельмож? Нуль с двумя. А дуэль? А злоба? За нехристианские чувства – единица». А учитель гимназии – фигура из «Губернских очерков» самого Салтыкова-Щедрина, и все будущие гимназические безумцы, и будущий Передонов из «Мелкого беса» Федора Сологуба – все уже в «Губернских очерках» представлены. И вдруг учитель Куприна замечает чей-то направленный на него из-за угла пронзительный страшный взгляд. И ему чудится, что уста на одном портрете разомкнулись и произнесли такое слово, которого он не мог бы себе вообразить в устах ни одного из русских классиков. И после этого утром, проснувшись в ужасе, он берет портрет Салтыкова-Щедрина и уносит его в самый укромный уголок квартиры, «и повесил там великого сатирика на веки вечные, к общему смеху и поруганию». Потому что ему под этим взглядом страшно.

И вот мне думается, что каким бы жестоким, каким бы экспансивным и импульсивным, каким бы зачастую несправедливым к себе и к нам ни был Салтыков-Щедрин, то, что под его взглядом страшно, – это хорошо. Потому что есть у нас основания для больной совести или нет, а все-таки иметь больную совесть лучше, чем иметь спокойную. Каковы бы ни были иллюзии этого человека, каковы бы ни были его перехлесты, каковы бы ни были его желчные временами обобщения относительно братьев-литераторов, он нам завещал главное – ему было от всего невыносимо. И это настолько лучше, чем лоснящаяся свинья, что, пожалуй, стоит иногда перечитывать этот довольно тяжелый, довольно печальный и, в общем, великий массив из двадцати коричневых томов.

Почему Достоевский – самый популярный на Западе русский писатель? Об этом говорят и тиражи, и количество исследований, и количество ежегодных конференций. И даже когда на Западе издают, скажем, «Записки из подполья» с портретом Гаршина на обложке – это все равно феномен любви к Достоевскому. Достоевский – самый экранизируемый на Западе, самый любимый на Западе, самый тиражный русский писатель, хотя Толстой предельно близко к нему подошел. Они идут ноздря в ноздрю, но это случилось сейчас. А на протяжении всего двадцатого века Достоевский – главная икона мировой литературы. Почему?

Потому что Достоевский – самый западный из русских писателей, хотя его называют и славянофилом, и главным патриотом, и даже – я назвал бы, и не без оснований, – первым поэтом русского фашизма. Достоевский по форме своих текстов, по жанровой их природе, по структуре наиболее понятен Западу.

В прозе своей он подражает прежде всего трем авторам, на которых воспитан. В огромной степени это Диккенс, и, если мы читаем, например, «Униженные и оскорбленные» или «Неточку Незванову», мы всё время обращаем внимание на диккенсовские и бальзаковские ноты в его текстах. Собственно, его первая литературная работа – это полный перевод романа Бальзака «Евгения Гранде», выполненный на заказ, но одновременно для того, чтобы немножко набить руку. И действительно, сочетание сентиментальности и насмешки, которое есть и у Бальзака, и у Диккенса, очень достоевское, очень на него повлияло. Достоевский воспитан западной прозой в гораздо большей степени, чем русской. А кем, собственно, в русской прозе тогда было воспитываться? Через искушение Гоголем Достоевский уже прошел, даже написал на Гоголя две довольно жестокие пародии: одна в «Бедных людях», другая, как установил Юрий Тынянов, в «Селе Степанчикове», где жесточайшим образом пародируются гоголевские «Выбранные места из переписки с друзьями». Третий писатель, капитально повлиявший на Достоевского, – Эжен Сю, автор «Парижских тайн», который был в большой моде в то время в Петербурге и который своим романом-фельетоном «Агасфер» заложил основы русского остросюжетного романа. Романы Сю очень длинные, рассчитанные на годовую публикацию в газете, чрезвычайно многословные, но увлекательные – этого не отнимешь.