Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Достоевский испытывает от всего этого даже некоторое наслаждение, потому эта сфера жизни работает на его мысль. Ему нужно, чтобы убийство было максимально омерзительно и чтобы вместо духовного освобождения, о котором мечтает Раскольников («перешагнуть» и стать выше), ему открылась бездна. И это очень важно. Вместо того, чтобы стать Наполеоном, стать духовно свободным, Раскольников раздавлен. Он превращается «в тварь дрожащую» окончательно. До этого Раскольников красавец, «он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен» – постоянно подчеркивается слово «тонкий» в его облике. А взял и превратился в крысу, дрожит, пугается любого звука, постоянно кошмары его преследуют.

Вот уж где Достоевский мастер, так это в описании кошмаров. Самый лучший – это сон Раскольникова, и мы до последнего момента не понимаем, что это сон. У Достоевского всегда очень интересен этот поворот винта, ключик, переход, когда мы догадываемся, что это кошмар. Помните, Раскольников приходит опять на место убийства старухи в ее чистую каморку с портретами девушек и птиц на стенах и вдруг видит в окне болезненно красный месяц. И что он думает, глядя на этот месяц? Бредовая мысль, которая может прийти только во сне! «Это от месяца такая тишина, – подумал Раскольников, – он, верно, теперь загадку загадывает». А дальше он идет в соседнюю комнату, а там сидит старуха. Он замахивается на нее, она поднимает лицо и начинает мелко хихикать. Это то, чего не ждешь. Если бы она сказала: «Ты самый убивец и есть!» – это была бы пошлятина, а она над ним хохочет. Почему она хохочет? Потому что: вот что у тебя получилось, Родя! Ты думал, что ты меня убьешь и будешь Наполеон, а ты гнида!

Жанр романа из детективного переходит в метафизический там, где Раскольников раздавлен. Где вместо детектива, вместо убийцы перед нами преступивший. Не просто преступник, а человек, преступивший через свою человеческую природу. Вопрос задан в плане логическом, а ответ дается в плане биологическом.

И вот здесь главная загадка, мотив, который присутствует в романе Достоевского постоянно. Когда Гоголь описывает Петербург – это блеск, роскошь, Невский проспект, огромные пространства площадей. Петербург Достоевского – это мир переулков, закоулков, хотя это исторический центр города: Сенная площадь, Кокушкин мост, это грязь, запустение, нищета и прежде всего запах. Постоянно сгущающаяся вонь. Весь мир Раскольникова – это мир, в котором убийство есть норма. Потому что это мир грязи, омерзения, где все наводит человека на мысль о преступлении, о грехе, о том, что необходимо немедленно что-то сделать, как-то разрушить этот ужас. Даже когда Раскольников входит в распивочную – ну, казалось бы, какое прекрасное место распивочная! – чтобы выпить стакан холодного пива (действие начинается летом, жара страшная, духота), Достоевский и такую прекрасную вещь, как стакан пива, может описать с отвращением. А почему? Потому что там отвратительно пахнет: там лежат куски рыбы, черные сухари, соленые огурцы, и все это очень дурно пахло. Пахнет от Мармеладова, пахнет в каморке Мармеладова, от всех воняет. И даже Лужин, прекрасно одетый и надушившийся, имеет бакенбарды в виде двух котлет, и от него тут же начинает пахнуть котлетами. Достоевский – мастер на такие вещи. Весь роман пронизан дурным, отвратительным запахом. Поэтому преступление Раскольникова в некотором смысле обоснованно. Потому что в этом мире, в этой страшной художественной гнилой ткани ничего другого, кроме убийства, нельзя сделать.

И в этом лежит корень самой страшной мысли Достоевского, самого страшного его заблуждения: что Бог виднее всего из бездны, Бог открывается тому, кто преступил. А преступили в романе двое, два главных героя. Раскольников и Соня. И потому только Соне Раскольников может признаться. Она накрывает его голову своим зеленым драдедамовым платком? Священник во время исповеди покрывает епитрахилью голову кающегося. Драдедамовый платок проститутки выступает в этой функции, это жест принятия исповеди.

Набоков, как многие душевно здоровые люди, писал, что нет в мировой литературе более дурновкусной сцены, чем совместное чтение проституткой и убийцей сцены воскрешения Лазаря. Это и правда плохо. И это гениально написано, потому что это работает. Если рассмотреть эту сцену без призмы стиля Достоевского, без его гипербол, рассмотреть ее отдельно, это потолок дурновкусия – или, наоборот, какая-то бездна. Бог открывается в бездне – вечная любимая идея Достоевского. Счастье покупается страданием. Для того чтобы найти Бога, Соня должна стать проституткой, а Раскольников должен убить. Для Достоевского убийца и блудница, два преступника, – любимые герои Евангелия. И эта идея потом в русской литературе стала очень популярна. С легкой руки Достоевского в русской литературе и пошла эта тенденция: когда глубина падения определяет высоту веры. Угол падения становится парадоксальным образом равен углу отражения – Раскольников на каторге открыл Бога.

«Вам <���…> давно уже воздух переменить надо. <���…> Станьте солнцем! – говорит Порфирий Петрович тройному убийце. – Станьте солнцем, вас все и увидят!» Какое солнце из Раскольникова? Но с этого момента в русской литературе начинаются две страшные тенденции. Одна – оправдание преступлений, потому что преступник глубже, он отверг этот мир, он преступил, ему открылся Бог. И вторая – оправдание блуда. После Достоевского вся русская литература не просто начинает обожествлять проституток, но видит в них еще и жертвенное начало. И этот мотив присутствует и в «Двенадцати» у Блока, где Катька-проститутка становится символом вечной женственности, и в «Докторе Живаго», где Магдалина выступает единственной избранницей Христа: «Слишком многим руки для объятья / Ты раскинешь по концам креста». Обожествление преступления после Достоевского становится законом, страдание – единственной школой жизни. Вот это и есть мораль Достоевского, которую он противопоставляет подлой мещанской морали.

Это мораль подпольная, мораль героя «Записок из подполья», который говорит, что никогда человек не будет действовать в соответствии с разумом, потому что психика иррациональна, желания иррациональны, и этот экстаз падения и есть главный ужас романа Достоевского.

Эта самая глубокая, самая неочевидная тема романа появилась подспудно, без всякой авторской воли. И тут надо вспомнить знаменитый сон Раскольникова, когда ему снится лошадь. Раскольников, видимо, прочел некрасовское стихотворение «До сумерек» из цикла «О погоде», а Достоевский уж точно его читал. Стихотворение 1864 года, роман – 1865-го.