Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Очень важно, что действие романа начинается в 1868 году, как предупреждает автор, «за тринадцать лет до главных событий». Достоевский умер, чуть не дожив до исполнения своего главного пророчества, чуть не дожив до первомартовского покушения, убийства Александра II, Достоевскому до марта 1881 года оставалось полтора месяца. То, что Алёша должен был пойти в террор, достаточно ясно вытекает из самой природы этого героя, который, жертвуя собой, непрерывно должен доказывать ложность всякого рода концепций. Но Достоевский не то чтобы не увидел святости новых борцов, той святости, которую увидел, например, Тургенев в «Пороге». Он увидел ее, но он в нее не поверил.

Напомню известный разговор его с Сувориным.

Представьте себе, – говорил он, – что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину». Мы это слышим. <���…> Как бы мы с вами поступили? Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

– Нет, не пошел бы…

– И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это – преступление.

Почему они бы не пошли в полицию? По всей вероятности, потому, что донести в русской системе ценностей – еще хуже, чем взорвать. Но душа Достоевского в ужасе отшатывается от террора. Вместо того чтобы увидеть в этих людях своих мальчиков, своих героев, своих новых святых, он видит в них одну только низость. И, видимо, для того, чтобы на себе явить эту низость, рожден Алёша. Главная задача этого героя не случайно должна была отразиться в романе под условным названием «Житие великого грешника». Как из величайшей свободы должно было получиться, по Шигалёву, угнетение, – и шигалёвщина вся из этого вышла в «Бесах», – так из святости Алёши должен был получиться величайший грех. Это превращение святого в убийцу составляло гипотетический сюжет второго тома «Карамазовых».

В чем же главная проблема карамазовщины? Она не только в отсутствии душевной дисциплины, не только в отсутствии сдержанности, не только в отсутствии «стержня». Главная проблема карамазовщины в том, что люди подполья любуются подпольем и восхищаются им. Подпольность – это данность, подпольность – это звериная природа человека. Это его низость, это его желание (как в главной книге Достоевского, в «Записках из подполья») унизить и унизиться, это желание сделать больно последнему из последних: поглумиться над проституткой, насладиться своей властью над бесприданницей, – вспомним, как бранил Карамазов вторую жену, как бранил герой «Кроткой» ростовщик свою «кроткую». Вот это наслаждение унижением, садомазохизм убийцы, гнусность, которая возводится в перл создания, извлечение сока из унижения, – вот это и есть «подполье». Ведь плохи не страсти Карамазовых сами по себе. Ужас в том, что Карамазовы находят в этом наслаждение, что Карамазовы не просто так воспринимают свои пороки, а возводят свои пороки в перл создания. Вот в этой карамазовщине действительно есть российская природа: «Да, мы такие, но именно поэтому мы лучше всех, мы грязнее всех, мы можем сделать хуже всех, на нас не действует никакая мораль». «Да, мы такие, и что?» – вот что такое карамазовщина. Федор Павлович ведь не просто подлец. Это такой бесконечно униженный и бесконечно опошленный старший Верховенский. Да и вообще в этом романе сошлись все герои Достоевского. Катерину Ивановну даже не пришлось переименовывать, она так и явилась из «Преступления и наказания» – благородная женщина замужем за буйным пьяницей. Соответственно, Грушенька – вылитая Настасья Филипповна, только несколько толще – видимо, чтобы отличаться. И глаза у нее серые, а не черные, и «есть такой один изгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке». Алёша – это князь Мышкин. Черты Ивана Карамазова есть в Ставрогине и Раскольникове. Отличает их только одно – карамазовщина. Прежние герои Достоевского своими душевными болезнями тяготились, кроме, конечно, человека из подполья. А Карамазовы ими наслаждаются. И это главное пророчество о судьбе России в двадцатом веке: вместо того чтобы тяготиться собой, чтобы попытаться избыть собственный позор, она стала наслаждаться им, она стала находить в нем самый сладкий сок. Вот это, собственно говоря, и есть карамазовщина: «подполье», которое гордится своей подпольностью, – то, что гениально предугадал Гоголь во втором томе «Мертвых душ».

Федор Павлович в этом смысле самый откровенный герой. Вероятно, художественно лучшая сцена в романе – «Сладострастники», тот самый разговор, где он советует дедушкам не пренебрегать «мовешками» (дурнушками) и «вьельфильками» (старыми девами), потому что и в этом есть особый сок – чтобы унизить и такое бесконечно униженное существо. Федор Павлович по отвратительности своей вполне равняется Алене Ивановне, старухе-процентщице из «Преступления и наказания»: убить его очень хочется. И по нему совершенно ясно, что он убит будет, потому что он напрашивается на это каждым мешочком под глазами, каждой дряблой складочкой на отвратительной своей роже. И этой омерзительности в романе противопоставлен не только и не просто старец Зосима, но идеал государства-церкви. Вот это, пожалуй, самое страшное, что в «Братьях Карамазовых» есть. Если в массе своей вся Россия состоит из братьев Карамазовых, у которых даже святость их становится предлогом для страшных испытаний; если Россия состоит из утонченного разврата, интеллектуального мазохизма, бурных страстей Дмитрия; если она состоит из истерик Катерины Ивановны и Грушеньки; если она состоит из совершенно беспримесной подлости Ракитина, – то что же можно противопоставить этому? Конечно, монастырь. И предельное, абсолютное неверие Достоевского в человеческую природу, увы, в этом романе достигает апогея.

Чем можно спастись? Спастись можно государством, которое являло бы собой некоторый монастырский идеал. Но философ Константин Леонтьев, к чьей идее церковного государства Достоевский уже подходит вплотную, критиковал Достоевского за то, что у него слишком много гуманизма, за то, что его христианство слишком «розовое». Там, где господствуют Карамазовы, там, где господствует карамазовщина, единственным ответом, единственным спасением может быть обожествленная вертикаль и то самое «антихристово», по выражению Мережковского, царство, которое в конце концов и построилось в России. По Мережковскому, ничего более антихристианского, чем государственная церковь, не может быть. А Достоевский в эту государственную церковь поверил.