Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

И здесь в романе начинается самое интересное – начинается внутренняя борьба автора с самим собой. Казалось бы, с одной стороны, все хорошо. Есть у нас старец Зосима, один из самых обаятельных церковных персонажей в русской литературе, да и в мировой, пожалуй. Человек, который действительно может соперничать в смысле обаяния только с героем Достоевского же Тихоном из «Бесов». Есть очаровательный Алёша. Есть дух монастыря. Но тут появляется в романе пуант, то главное, что Достоевский считал высшим своим достижением, – появляется легенда «Великий инквизитор». Это, пожалуй, самый интересный текст, когда-либо Достоевским написанный, гениальная глава, и касается она борьбы Достоевского со своим главным демоном. Удивительным образом Достоевский – человек подпольный, человек, в высшей степени любящий насмешничество, издевательства, – не удержался и здесь. Будучи в это время идейным соратником, духовным сторонником Победоносцева, не удержался и изобразил его в Великом инквизиторе. Великий инквизитор портретно необычайно точен: высокий, сухой, бледный, пергаментный старик, который на запрете, на диктате, на насилии над свободной природой христианства построил не просто карьеру, а построил жизнь, построил на этом храм своей веры. Автор «Московских сборников» Победоносцев явлен здесь с чудовищной наглядностью. Тот самый Победоносцев, который однажды на вопрос: «А как же общественное мнение?» – просто длинно сплюнул на пол, «пустил слюну», как вспоминают об этом. Сходство с Великим инквизитором разительное, сходство прежде всего в том, что и Великий инквизитор построил веру на запрете:

Мы исправили подвиг Твой и основали его на ЧУДЕ, ТАЙНЕ и АВТОРИТЕТЕ. И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо… О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся.

Этот идеал государства-церкви рассыпается в пыль под ударами Достоевского, потому что выясняется, что христианство никак не мирится с огосударствлением, никак не укладывается в прокрустову эту схему. Христос, который в конце главы целует Великого инквизитора, пожалуй, единственная уступка Достоевского тому «розовому» христианству, которое так не нравилось Константину Леонтьеву. Конечно, это слишком «розовый» выход, и правильный ответ дает Алёша, когда Иван спрашивает его, что надо сделать с помещиком, который затравил мальчика собаками. «Расстрелять», – отвечает Алёша. «Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит!» – говорит ему Иван. Но это не бесенок, это вполне христианский ответ. Великий инквизитор получил бы гораздо более жесткую реакцию на свои слова, примерно ту же, какую получила, если помните, бесплодная смоковница: «Я жажду и алчу, а ты – пустоцвет, / И встреча с тобой безотрадней гранита…»

Сам вопрос о Великом инквизиторе поставлен в романе, в значительной степени дезавуирует его концепцию. И тогда напрашивается главный вопрос. Ну хорошо, государство-церковь не может нас спасти от карамазовщины. А что же может спасти? И вот самый страшный ответ на этот вопрос в романе тоже дан.

В романе, собственно говоря, два жанра и два события. «Братья Карамазовы» – это роман в жанре суда, роман в жанре судилища, один из первых европейских романов этого плана, где речи прокурора и адвоката занимают непропорционально большое место, восьмую часть – половину финальной четвертой части. Это чудовищно много, но это необходимо: в романе идет суд над Карамазовыми и над Россией.

Второй аспект романа – это тема мистического вторжения в бытовое. Мистическое в роман вторгается очевидно. Люди вызвали-таки дьявола, и дьявол, черт, который является Ивану Федоровичу, – первый в череде европейских чертей, которые являлись соблазнять героев. Самый известный из этих чертей – дьявол в «Докторе Фаустусе» Томаса Манна – почти буквально списан с карамазовского черта, на нем даже клетчатые штаны вместо хвоста.

«Карамазовы» – это история о том, как Россия сумела вызвать беса, потому что ни в чем не знала края. И вот именно за это ее судят теперь. Самое удивительное и самое интересное в романе – что по всем параметрам на суде побеждает Фетюкович, побеждает адвокат. Мало того что его речь встречается невероятными аплодисментами – во всем городе не верят в виновность Мити, а верят в виновность Смердякова, который вдобавок еще и повесился, у которого и деньги нашлись и который совершенно очевидно мог быть убийцей. Тем не менее к каторге приговаривают Митю. «Мужички наши за себя постояли» – присяжные Мите не поверили. В этом главный вывод Достоевского: карамазовщина обречена, потому что народ, присяжные, не поверили в нее, отвернулись от нее. И хотим мы того или нет, но это у Достоевского прогноз довольно оптимистический, потому что вне его теоретической воли его художническая воля оказалась сильнее, правее, теоретическое построение романа вступило в противодействие с художественной идеей. «Карамазовщина», которая кажется русской душой, на деле оказывается чем-то чужеродным. И то, что «мужички» не поверили Мите, – тоже очень важное пророчество: народный здравый смысл инстинктивно отвергает карамазовщину. Карамазовщина сама себе могила.

Мне бы хотелось поговорить еще немного напоследок об одной довольно важной черте романа – о том, что персонифицирует собою Смердяков. Что же такое Павел Федорович Смердяков, которого многие с легкой руки Александра Эткинда считают хлыстом, хлыстовцем? Смердяков персонифицирует в романе одно из самых страшных зол для Достоевского. Он воплощает собою лакейство. Это лакейство есть и в чёрте. Иван Карамазов говорит чёрту, что он прежде всего лакей. В чем выражается лакейство Смердякова? Дело даже не в том, что Смердяков – чудовищный пошляк, исполнитель песни:

Лакейство Смердякова заключается в том, что он не способен принять Божий мир в целом, у него к миру серьезные претензии. В нем нет веры, в нем нет даже желания веры. Страстная жажда веры есть в неверующем Дмитрии. Есть она и в Иване. Про Алёшу нечего и говорить. Даже Федора Павловича Бог как-то мучает, не зря же он поехал в монастырь, не зря там скандалил. А для Смердякова эта проблема разрешена. Смердяков с его скопческим личиком (а может, он и есть скопец?), Смердяков, который куаферские песенки поет под гитару (гитара у него с бантом), – этот Смердяков, вечно больной, вечно половинчатый, желтолицый, лакей именно потому, что мысль о Боге его не посещает вовсе. Он не может допустить, что существует некий высший интерес. Он говорит: «Пытали бы меня, допустим, враги христианства. Я ведь в сердце бы своем не отрекся бы от Христа, а сказать им я мог бы что угодно». Смердяков не просто абсолютный конформист. Смердяков – лакей именно потому, что он не в состоянии воспринять ни поэтическую составляющую Божьего мира, ни философскую. Для него этого просто нет. Это лакей в самом примитивном смысле, приспособленец к жизни. И это лакейство становится для Достоевского самым страшным злом. Ведь Федора Павловича убить все могли, но убил-то Смердяков, и признался Смердяков. Потому что Смердяков – лакей, который поверил в ужасную мысль Ивана, что все позволено. Смердяков, для которого отсутствие Бога есть разрешение на всё, индульгенция на всё, и есть настоящий, самый грозный убийца. Какая ни есть плохая, развратная карамазовская Россия, но Смердяков хуже. Потому что их разврат все-таки от муки о Боге, а Смердякову эта мука незнакома. И никакого сострадания к нему Достоевский не испытывает.