Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Под самый занавес мне бы хотелось сказать вот о какой странной, парадоксальной стороне таланта Достоевского. Для Достоевского совершенно нет эстетики. Когда мы читаем «Братьев Карамазовых», нас поражает, что в этом романе есть замечательная идеология, есть мощные рассуждения, но нет пейзажа, нет портрета, нет атмосферы, нет той музыкальной составляющей, которая свидетельствует о Боге. Все герои Достоевского ищут Бога, не видя, что вот же он! Если у Толстого в «Войне и мире» Бог говорит из каждого куста, как он говорил когда-то с Моисеем из горящего куста, Бог вещает из отрадненского дуба, Бог все время через природу осуществляется, то у Достоевского этого музыкального смысла совершенно нет. Нет любви к прекрасной женщине – есть любовь к издерганной проститутке, которая никак о Боге не свидетельствует. У Достоевского женщина либо одухотворена и уродлива, как Сонечка Мармеладова, либо чудовищно, неукротимо развратна, как Настасья Филипповна или Грушенька, и, чтобы ее удовлетворить, ее можно только убить, как замечает Василий Розанов. Герои Достоевского все время ищут Бога в долгих занудных разговорах, как правильно пишет Моэм, в долгих, полночных, неряшливых русских разговорах, а у самих дома не метено и не чищено. Герои Достоевского ищут Бога только потому, что в упор не видят его. «Братья Карамазовы» – это роман о страшной метафизической слепоте. Ведь даже в рассказах отца Зосимы о своей жизни мы слышим какую-то страшную фальшь. В Степане Касатском («Отец Сергий») больше Бога, чем во всех рассуждениях старца Зосимы. Потому что Бог – это еще и физическое ощущение прекрасной гармонии мира, его божественной слитности, его музыкальной цельности. Этого герои Достоевского лишены начисто, как будто какой-то медведь наступил им на все органы слуха, нюха, зрения, осязания. Они спорят о Боге, вместо того чтобы раз в жизни почувствовать его. Большинство героев Достоевского, как и их автор, отличаются той же метафизической глухотой, пытаются постичь Бога либо через болезнь, как князь Мышкин, либо через эпилептический припадок, после которого приходит внезапное озарение. Для Достоевского поиск Бога – это «падучая». И «Братья Карамазовы» – это роман о людях, которые пытаются совершить максимум гнусностей, чтобы открыть в этом Бога. А Бог в этом не открывается. Бог сияет где-то гораздо выше. Он открывается не искавшим его. Не таким больным детям, как Лиза Хохлакова, а здоровым детям, которым на страницы Достоевского вход заказан. Не таким искателям Бога, как Алёша, хотя Алёша и милый человек, но таким, как Пашенька в «Отце Сергии».

Увидеть божественную составляющую мира Достоевскому не дано. «Моя вера прошла через горнило таких сомнений», – говорит он. Все его герои пытаются свое сладострастие подверстать под поиски Бога. А Бога искать не надо, Бог просто есть.

Эта лекция – попытка ответить на роковой вопрос «Кто все-таки убил Федора Павловича Карамазова?». И не только потому, что прямого ответа на этот вопрос роман не дает. Вернее, дает, но это не совсем тот ответ, который устраивает читателя Достоевского.

У меня есть сильное подозрение, что эта книга из всех сочинений Достоевского наименее универсальна, – в силу разных причин, но прежде всего в силу той, что она не закончена. Не закончена же она, видимо, потому, что Достоевский впервые в жизни столкнулся с жанром, который, по сути, он же и изобрел, он же и ввел в литературу, – с жанром романа-наваждения. Романа, который, по справедливому замечанию Пастернака, годами носится перед взглядом своего создателя в виде разрозненных частей, и никогда нельзя закончить эту книгу, никогда нельзя написать ее вполне.

Самый талантливый последователь Достоевского и самый прямой его ученик Леонид Максимович Леонов в таком жанре написал, вероятно, лучшую свою книгу «Пирамида», которая мучительно похожа на роман Достоевского «Братья Карамазовы» по тому же признаку: в романе-наваждении (в чем и заключается его отличительная черта) действуют не герои, не сколько- нибудь привычные нам очеловеченные персонажи, а навязчивые авторские фантомы, с которыми он никак не может разобраться. Они вступают не в те естественные возможные между героями отношения, которые мы привыкли воспринимать в литературе, а в те болезненные, нужные автору искусственные отношения, которые как-то помогают обнажить идею книги. Они произносят не те слова, к которым привык автор и к которым привык читатель. Они говорят о вещах, которые никому, кроме них, непонятны. Но именно сам пафос авторской попытки вырваться за пределы этого наваждения, сама жажда стряхнуть морок дурного сна каким-то образом передается читателю и иногда помогает ему освободиться.

Удивительная особенность «Братьев Карамазовых» как раз и заключается в том, что в них сошлись в очень странной, не всегда логичной связи все наиболее часто преследующие Достоевского мании и образы. Они заплелись в довольно произвольный и довольно простой сюжет драмы поручика Ильинского, который сидел с Достоевским на каторге, который якобы убил отца, отсидел десять лет, а потом выяснилось, что он не убивал никого, потому что сознался настоящий преступник. Вот эта драма Ильинского, драма погибшей жизни, десять лет, потраченных ни на что, уже изложенная в «Записках из мертвого дома», оказалась сюжетным костяком, довольно хрупким, который выдерживает на себе всю огромную, развесистую массу мучающих Достоевского проблем. И частично благодаря Достоевскому, а частично вопреки его писательскому мастерству получился роман-монстр, роман-уродец – и при этом прекрасный в своем роде роман, потому что это наиболее полное выражение идеи наваждения. Получился роман, который имеет касательное отношение к собственно детективной драме, разворачивающейся внутри, и потому этой детективной драме придается масштаб события мистического и вселенского. В результате все описанное в романе предстает пророчеством о будущем России, пророчеством довольно прямым и довольно ясным.

Для меня совершенно очевидно, что «Братья Карамазовы» – это роман о России, породивший четыре типа детей или, если угодно, новых людей: человек, живущий страстями, – Дмитрий; человек, живущий умом, причем умом прежде всего этическим, – Иван (ведь протест Ивана носит этический характер, он не согласен оправдать Бога за страдания мира, а не по каким-то там разумным причинам); человек, априори принявший Бога, – Алёша Карамазов, чьи мытарства, по выражению Игоря Волгина, еще впереди и должны осуществляться во втором томе романа; человек-лакей – Смердяков. И вот главный парадокс романа, главная сюжетная особенность в том и заключается, что убить Россию с равной вероятностью могли святость, интеллект, страсти, а убило лакейство. Эта проблема лакейства, проблема Смердякова, и есть центральная проблема романа.