Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

По народной этимологии лошадь – это ложь. Лошадь постоянно, сквозной линией проходит через роман. Что говорит о себе Катерина Ивановна? Заездили клячу, надорвалась. Под лошадь попал Мармеладов. Во сне Раскольникова, в отличие от Некрасова, у которого лошадь таки пошла, лошадь забили. У Достоевского эта лошадь еще и гибнет. Вот эта лошадь, надрывающаяся, страшная, – это лейтмотив жизни по Достоевскому. И эта ложь, одна огромная страшная ложь, вдохновляет его мыслью о том, что всё в мире – одна избитая заезженная кляча.

У Достоевского очень специфическое зрение. Он прекрасно видит страдания и умеет писать страдания. Но счастье он писать не умеет. В мире Достоевского мы не видим просвета. Он увидел бесовщину русской революции, но не увидел ее святости. Достоевский не видит, не рожден видеть, органически не может увидеть хорошего, чистого, здорового человека. И поэтому единственный путь к Богу, который открыт его героям, – это путь через преступление, потому что из бездны, из колодца, как он думает, видны звезды.

Конечно, Достоевский – писатель исключительного таланта. Но в силу болезненности, в силу некоторой извращенности своего мировосприятия, в силу трагизма своей биографии, изувеченной каторгой и ссылкой, в силу несчастий, на него посыпавшихся, – а отчасти иногда даже кажется, что он их искал, – он как художник тяжело и трагически болен. В художественных же своих произведениях он поэт безумия, иррациональности и насилия. Обожествить свою болезнь очень легко, преодолеть ее очень трудно. И в этом смысле, пожалуй, единственное по-настоящему ценное, что есть в романе «Преступление и наказание», – это описание больного раздавленного сознания. Это вторая и третья части. Это то, что происходит с Раскольниковым, который пытается пережить катастрофу убийства. Позднее это описано во сне о трихинах, микробах, которые проникают в мозг человека и заставляют думать его, что прав он один, а все остальные неправы. Но ведь этот сон бьет и по самому автору, потому что авторитарный стиль письма Достоевского, его нетерпимость к оппонентам, страшная злоба, переполняющая его язвительность, – это отчасти все в том сне о трихинах зафиксировано. Достоевский сам один из тех, кого он описал как больных. И поэтому с таким облегчением мы обращаемся к здоровым людям – к душевному здоровью Толстого и к душевному изяществу Тургенева.

Николай Добролюбов в статье «Забитые люди», подводя некоторый итог предыдущей деятельности Достоевского, которую он, впрочем, застал лишь краем, говорит о том, что ничего собственно своего Достоевский в литературу не принес. Но это писано задолго до «Братьев Карамазовых» и уж тем более задолго до всемирного признания Достоевского праотцом Ницше, родителем европейского экзистенциализма и т. д.

Достоевский действительно принес в литературу не так много нового, но то новое, что он привнес, случилось уже после Добролюбова. Он принес идею подполья. Это гений подполья. Что такое «подполье», сформулировать трудно. Что такое карамазовщина – еще сложнее, потому что это явление у Достоевского описано еще весьма половинчато. Первый роман, и без того огромный, он считал лишь подступом к главному роману своей жизни, где, уж конечно, ответил бы на все вопросы. Соответственно, «Карамазовы» и сам феномен подполья, который в «Карамазовых» наиболее полно воплотился, до сих пор каким-то образом в России не определен. Мы все понимаем, что «подполье» – это что-то очень русское, что карамазовщина – это, может быть, предельное и наиболее адекватное выражение России в мировой литературе. Но в чем заключается эта карамазовщина, эта вековечная подлость, этот рак души, мы никак сформулировать не можем. Но этот рак души, который сделал Россию на короткое время раковой опухолью мира, распространяющейся довольно быстро, – это в Достоевском нашло свою квинтэссенцию. Как все русские писатели, он сначала открыл феномен подполья, а потом этот феномен полюбил, и стал его отчаянно защищать, и увидел в нем истинно русскую душу.

Строго говоря, «Карамазовы» являют собой пример титанической борьбы большого, действительно большого писателя. Во-первых, со своей душевной болезнью, во-вторых, со своей неумолимой творческой деградацией, которая очень заметна в «Карамазовых». Но главным образом это его титаническая душевная борьба с карамазовщиной как таковой. Роман, который задуман как опыт апологии, апологетики этой карамазовской России, превращается в акт расправы над ней, и за это Достоевскому большое спасибо.

В свое время литературный критик Константин Кедров выступил с догадкой о том, что Карамазовы – это, в сущности, Черномазовы, и так именно и следует читать эту фамилию. Мы понимаем, что Кара-Мурза – это «черный мурза», Кара-Даг – это черный горный массив, «черная гора». Соответственно, и Карамазовы – это не что иное, как Черномазовы в их предельном варианте. Что это за черномазость, что это за грязь, о которой идет речь? Кстати говоря, и город, в котором происходит действие, называется Скотопригоньевском. И здесь одна из прекрасных находок Достоевского – ведь название города мы узнаём в последней, четвертой части, ближе к ее концу, когда Алёша Карамазов приходит к госпоже Хохлаковой. Там, читая газетную заметку, написанную подлецом Ракитиным, он – и вместе с ним мы – впервые узнаем: «Город наш называется Скотопригоньевском». Дальше автор в скобках замечает: «Раньше я это название утаивал».

Так вот, «Черномазовы в Скотопригоньевске» и есть та метафора России, с которой Достоевский выходит к читателю в 1880 году, – выходит в финале, в высшей точке своей литературной деятельности.

Что же черномазого в Карамазовых, в чем же их особенность? К сожалению, единственный человек, который худо ли, бедно ли выражает смысл романа (Достоевский хорошо усвоил урок этой амбивалентности – когда заветная мысль отдается отрицательному герою), – это Ипполит Кириллович, прокурор, который в своей финальной речи, непосредственно перед тем, как адвокат Фетюкович начнет отмазывать Диму Карамазова, произносит свой приговор: «Карамазовы – это Россия. Россия здесь сказалась, мы ее, матушку, здесь чувствуем».

Что объединяет всех Карамазовых – это вопрос изумительный. Что общего у этой адской семейки, у этой «боевой пятерки», которая включает в себя папашу Федора Павловича?

Дмитрий Федорович – старший сын от первого брака с Аделаидой Миусовой, Иван и Алёша – младшие дети; и условно называемый в одной из работ «брат Павел» Павел Смердяков – дитя Федора Павловича от Лизаветы Смердящей. Вот она, бодрая карамазовская семейка. Карамазовы избыточны каждый в выражении собственной черты. Карамазовщина – это разврат: разврат похоти в Федоре Павловиче, разврат интеллектуальный в Иване Федоровиче, разврат лакейства в Смердякове, разврат страстей – не обязательно эротических – в Дмитрии Федоровиче и, надо сказать, разврат святости в Алёше, как это ни ужасно звучит. Алёша призван был у Достоевского стать цареубийцей. Во всяком случае, такова версия Игоря Волгина, а Волгин опирается на свидетельства критика Николая Страхова, и в самом романе много аргументов, указывающих на это.