Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Мы можем сколько угодно говорить о том, что глубины романа неисчерпаемы. Они действительно неисчерпаемы, в роман вложено больше, чем он может выдержать, каждый вычитывает оттуда свое, но, если мы попробуем рассмотреть роман именно под этим углом: что есть лакейство в понимании Достоевского, – тогда многое встанет на свои места. И Смердяков, который и так предстает центральной фигурой романа, многое для нас прояснит в нашем настоящем.

Роман Достоевского, безусловно, являет собою не столько хронику одного мало кому интересного убийства в мало кому интересном городе Скотопригоньевске, другими словами, в Старой Руссе. Никакого скотского подтекста тут нет – название идет от лошадиного базара в Старой Руссе, которого Достоевский был завсегдатаем и любителем. Просто пригоняют скот, просто им торгуют. И тем не менее название города, в котором слышится и «гон», и «вонь», и «гонор», и «принуждение», – все это на уровне семантики выдает некоторое отношение к месту действия.

В этот город причудливым образом, как ранее в место действия «Бесов», спустилась какая-то русская мистика. Луч упал на этот город. Вот точно так же во время русской революции непонятно было, что происходит. Ведь мы не видим убийства Федора Павловича, этот момент от нас целомудренно скрыт, что и дает нам основания разнообразно спекулировать на эту тему. Есть множество работ, в которых доказывается, что убил все-таки Дмитрий. Дмитрий с пестиком в кармане приходит, ударяет Григория, вызывает отца, камера переезжает… Дальнейшего мы не видим, знаем остальное только из рассказа Смердякова, который, кстати, довольно точно корреспондирует с предыдущей темой Достоевского из «Преступления и наказания»: несколько ударов по темени, со второго удара череп проломлен (на физиологические подробности автор никогда не скупился), кровь хлынула, Смердяков весь измазался в крови, подхватил три тысячи и был таков. Мы только со слов Смердякова узнаём, что он убил, а Смердяков – человек с болезненной фантазией. Иван же абсолютно убежден, что убил он, Иван. Алёша приходит к нему со словами: «Не ты убил», – но тем не менее жесточайшим образом казнит и Ивана, и Дмитрия, и себя – и мы понимаем, что решение почти всех театральных постановок по «Братьям», где на скамье подсудимых оказывались все четверо, сделалось общим местом. Федора Павловича убили все.

Между тем в чем главный парадокс романа? В том, что Федора Павловича убила некая персонифицированная сила. Случилось мистическое событие, на которое опустилась тайна. Нам неважно, кто убил, – Федора Павловича убило прямое попущение, чье-то и всеобщее. Все знали, что его могут убить, все знали, что он ходит под смертью, сам он это знал. И никто не принял никаких мер, у всех опустились руки, единственно верный слуга Григорий пытался этому помешать – и случилось то, чего все ожидали. Грешник поплатился за свои грехи. Удивлявший развратом всех старик «с длинными и мясистыми мешочками под маленькими его глазами», с профилем римского патриция, отвратительный, как всегда у Достоевского жертва убийства, – убит.

Совершилась некая Божья воля, как это ни ужасно, некое Божье распоряжение. Кто конкретно это сделал, для Достоевского не столь уже важно. Сюжет романа не в том, что в город пришла чума убийства, не то, что в городе пролилась кровь, а в том, что в реальность ворвался мистический колорит. И вот здесь в романе и начинается та мистика, которая с самого начала в нем неявно присутствует. Сначала как святость Зосимы: хотя и пошел от умершего старца «тлетворный дух», он был чудотворцем. Мы знаем, что он исцелил Лизу, мы знаем, что он фактически читал мысли. А затем появляется самая интересная, на мой взгляд, фигура в романе после Смердякова – чёрт.

Это приятный джентльмен, который предстает в виде пошляка, относительно которого ни Иван Федорович, ни Федор Михайлович, ни читатель Федора Михайловича не знают точно, является ли он плодом больного воображения Ивана или реальным лицом. Обратите внимание, что в главах, где фантазия и техника Достоевского не изменили ему, где он еще во всеоружии, где болезнь еще не подточила его титанический дар, там он по-прежнему верен любимому приему – когда ситуация все время балансирует на грани. Мы помним «махочкую черточку» из «Преступления и наказания». Так и в «Братьях Карамазовых» появляется этот любимый, почти шахматный этюд Достоевского, где истина все время балансирует – чёрт собеседник Ивана или не чёрт? С одной стороны, за то, что он чёрт и объективно существующее нечто, говорят детали, которые бы никогда Ивану в голову не пришли. У гостя другая речь, другие фантазии, он бесконечно пошлее и вместе с тем гораздо остроумнее Ивана. «Я сатана, и ничто человеческое мне не чуждо» – шутка, которая вызывает восхищение у самого Ивана. «Это мне никогда в голову не приходило», – говорит он. А тем не менее гость рассказывает Ивану притчу о квадрильоне километров, которую сам Иван сочинил в семнадцатилетнем возрасте, и никто ее не знал, кроме его товарища Коровина. Вот, пожалуйста, и гадайте – реальное гость лицо или нереальное?

При этом реальность его подчеркивается двумя вещами, и тут уж речь идет о прямой реальности. Иван разговаривает со Смердяковым, а Смердяков говорит: «Никакого тут призрака нет-с, кроме нас обоих-с, да еще некоторого третьего», – и это вовсе не есть кошмар Ивана Федоровича, а вполне реальное лицо. Более того, когда к Ивану приходит Алёша, он говорит то же, что и гость. «У тебя расстроены нервы, – заметил джентльмен». «Говоришь в болезни, в бреду, себя мучая!» – говорит Алёша, отчего Иван еще более уверился в реальности чёрта: «Ты от него узнал!» Вот гениальный прием Достоевского, когда мы не знаем до конца, был чёрт или не было чёрта, было ли убийство или не было убийства, а что-то такое страшное влетело и убило. И то, что мистика высшего порядка, ворвавшаяся в повседневную, нудную мистику Скотопригоньевска, для Достоевского абсолютно реальна и продумана до мелочей, ясно из рассказа знаменитого чёрта о том, как он попал на землю:

…я был еще бог знает где, и, чтобы попасть к вам на землю, предстояло еще перелететь пространство… конечно, это один только миг, но ведь и луч света от солнца идет целых восемь минут, а тут, представь, во фраке и в открытом жилете. <���…> а ведь в пространствах-то этих, в эфире-то <���…> ведь это такой мороз… то есть какое мороз – это уж и морозом назвать нельзя, можешь представить: сто пятьдесят градусов ниже нуля! <���…> да тут только палец, я думаю, приложить к топору, и его как не бывало, если бы… только там мог случиться топор…

Дальше Достоевский задает чёрту абсолютно самокритичный и, я думаю, самопародийный вопрос: а что было бы с топором, попади он в космическое пространство, – на что чёрт отвечает вполне по-достоевски: