Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Ну и последнее соображение, которое мне кажется самым оптимистичным.

Последней книгой, которую читал Лев Толстой перед своим уходом, были «Братья Карамазовы». И они остались недочитанными на втором томе. А ведь во втором томе было бы самое для Толстого приятное.

Помните, когда чёрт говорит Ивану?

…Иногда видит человек такие художественные сны, такую сложную и реальную действительность, такие события или даже целый мир событий, связанный такою интригой, с такими неожиданными подробностями… что, клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит.

То есть Лев Толстой – некий абсолютный идеал романиста. Я думаю, что вот это и завещано нам двумя величайшими, очень несхожими, но схожими в главном титанами русской литературы. Если мы не научимся принимать мир в его целом, оправдывать его общую непостижимую музыкальную сущность и не научимся тому жизнепринятию, которое в конечном итоге позволяет все вместить, мы так и проживем чертями и лакеями. А если научимся, из нас, может быть, получится Алёша Карамазов – страдающий мальчик, который несет на себе тяжкий крест русской жизни как таковой.

Поговорим о книге, о которой написано сравнительно немного. Поговорим о «Подростке», о романе, который на фоне знаменитого пятикнижия Достоевского представляется и самой слабой книгой, и книгой недостаточно читаемой. Погрузимся в роман, которому не повезло, откроем в нем какие-то неведомые смыслы и путем хитрых парадоксов докажем, что это великое произведение.

Когда Некрасов, весь кипя счастьем, притащил Салтыкову-Щедрину первую порцию рукописи, – Салтыков-Щедрин прочел первые двести страниц, и его единственный вопрос был: что же нам теперь делать?

Даже и Некрасов, умудрившийся привлечь Достоевского к сотрудничеству в «Отечественных записках» и заплативший ему небывалый прежде гонорар, гонорар поистине катковский, – даже Некрасов вынужден был долго выдумывать форму комплимента, который нужно было бы о «Подростке» сказать. И наконец, прекрасно зная натуру Достоевского, Некрасов, некогда его открывший, пожимая руку автору «Подростка», сказал глубокомысленно: «Федор Михайлович, очень может быть, что книга плохая, но, к примеру, у Тургенева с Толстым всё одно и то же, а у вас всякий раз плохо, да по-другому». Потом долго пытался поправиться, но Достоевский эти слова запомнил.

Прижизненная критика сопровождала Достоевского как некий рок. Сам Достоевский писал жене, уже в 1875 году, сразу после публикации романа, что роман безнадежно испорчен, репутация безнадежно испорчена, и что делать – непонятно.

Потребовались многие годы, чтобы начались попытки реабилитации «Подростка». Потребовался телефильм Евгения Ташкова с Андреем Ташковым в главной роли, хотя он еще больше запутал дело, потому что к концу восьмой серии никто уже не помнил, что происходило в четвертой. Да и вдумчивый читатель легко заметит, что сам Достоевский путался в перипетиях этой книги. Иногда путал отчества и имена даже любимых героев, а второстепенных и подавно. А главное – завершая этот роман, был вынужден написать к нему фактически авторское послесловие. Послесловие, в котором устами одного из первых читателей исповеди Аркадия Долгорукого делаются все необходимые выводы. Иначе, видит бог, самый проницательный читатель ни в чем бы не разобрался.

Но дальше нам приходится поставить перед собой поистине роковой вопрос: если великий писатель зачем-то пишет плохой роман, то, наверное, зачем-нибудь ему это нужно. Наверное, в этом есть какая-то особая великая задача.

Кстати говоря, Достоевский достаточно недвусмысленно отвечает на этот вопрос в очень хорошем эпилоге своего плохого романа:

Работа неблагодарная и без красивых форм. Да и типы эти, во всяком случае, – еще дело текущее, а потому и не могут быть художественно законченными. Возможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать. Но что делать, однако ж, писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и… ошибаться.

Но такие «Записки», как ваши, могли бы, кажется мне, послужить материалом для будущего художественного произведения, для будущей картины – беспорядочной, но уже прошедшей эпохи. <���…> Уцелеют по крайней мере хотя некоторые верные черты, чтоб угадать по ним, что могло таиться в душе иного подростка тогдашнего смутного времени, – дознание, не совсем ничтожное, ибо из подростков созидаются поколения…

И здесь его пророчество – как все его пророчества, впрочем, – абсолютно точно сбылось.

Из романа «Подросток» получился величайший роман прошлого века «Над пропастью во ржи». Сам тип героя, манера изложения, вся эта, как выражается Сэлинджер, «давидкопперфилдовская муть» – всё это, безусловно, от Достоевского. Герой-повествователь всей южной американской прозы, подросток, от лица которого Трумен Капоте написал «Другие голоса, другие комнаты», а Харпер Ли – «Убить пересмешника», – оттуда же, потому что американская литература помешана на Достоевском с самого начала двадцатого века.

Все подростковые исповеди, все романы о том, как молодой человек входит в общество, пытается утвердиться, лелеет свои заветные ротшильдовские идеи, – всё это в двадцатом веке воплотилось в прекрасные художественные формы. И Достоевский, который первым открыл художественный хаос, громоздящийся в голове подростка, безусловно, стал великим учителем всей детской и подростковой литературы, а отчасти и советской молодой прозы. Потому что так называемый озлобленный молодой герой Василия Аксёнова или Анатолия Гладилина – это тоже внутренний хаос подростка Аркадия Долгорукого, это его радикализм, его страсть к женщине и ненависть к женщине, его комплексы, его мучительное желание обрести отца – как, скажем, в позднем Нагибине, в его воспоминаниях об отце, – и страшное разочарование в этом отце. Всё это стало серьезной и великой литературой, поэтому к «Подростку» мы должны относиться как к предшественнику великого направления.

Вот два возможных ответа на хаос времени. С одной стороны – абсолютная стройность, абсолютная простроенность художественного мира: «…в “Анне Карениной” я люблю мысль семейную» – и страстный призыв к порядку и семейственности у Толстого. С другой стороны – запечатленный Достоевским мучительный семейный хаос. И кто сделал больше для борьбы с этим хаосом, мы однозначно не ответим. Потому что, может, и нужно было поднести к лицу русского общества то страшное зеркало, которое поднес к нему Достоевский в «Подростке». В романе, где страшная непредсказуемость поведения героев, абсолютная алогичность всех их мотивировок, их чудовищное негодяйство, три сумасшествия и четыре самоубийства, – всё это вместе создает абсолютное ощущение страны, вошедшей в мировоззренческий тупик. Этот постоянный хаос противоречий типичен для страны, которая попыталась было откуда-то вырваться и шлепнулась на прежнее место в полуразобранном состоянии. Все знают знаменитую левинскую констатацию: «У нас теперь… всё это переворотилось и только укладывается». Так вот, «Анна Каренина» – о том, как укладывается, а «Подросток» – о том, как переворотилось.