Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Ссылка в Вятку, в чем, наверное, главная и страшная ирония со стороны Николая Павловича, была бессрочной, и все Салтыковым ежегодно подаваемые жалобы, все его несчастные и униженные мольбы о том, чтобы ему разрешили пусть не Петербург, пусть не Москву, но хотя бы что-нибудь поближе, – все это безусловно и немедленно заворачивалось. Вот здесь бюрократическая машина срабатывала очень быстро. Он мгновенно получал отрицательный ответ.

Семь лет продолжалась эта пытка. Семь лет, с его двадцати двух до двадцати девяти, провел он в уездных, губернских, русских местах. Насмотрелся на них. Прекрасно понимал всю меру идиотизма этой жизни. И изобретенный им протагонист надворный советник Щедрин, под каковым псевдонимом Михаил Евграфович Салтыков с тех пор и писал, поняв, что под псевдонимом оно надежнее, этот самый персонаж из «Губернских очерков» занимается в книге главным образом одним – он ездит и ноет. Сохранились письма матушки, которая пишет: «Мишенька стал что-то не по-хорошему брюзглив». Если бы она представила себе реальность, в которой Мишенька находился, думаю, она бы простила его брюзжание.

И только в 1855-м, когда Николай Павлович наконец приказал долго жить, к огромному облегчению мыслящей России, для Салтыкова-Щедрина забрезжил свет, забрезжила надежда. Очень скоро было пущено словцо «оттепель», которое придумал не Илья Эренбург, а Федор Иванович Тютчев, и не в 1953 году, а в 1855-м.

Случилась оттепель. Салтыков-Щедрин был немедленно прощен, возвращен в литературу и поощрен к литературным занятиям – и «Губернские очерки» немедленно же были напечатаны. По правде сказать, это далеко не лучшие его сочинения. Как скучно было жить, пока он их писал, как скучно было их писать, так скучно их и читать. Достаточно одного рассказа – любого – для того, чтобы понять, какова была тогдашняя губернская жизнь.

Вскоре после возвращения Салтыков-Щедрин задумывает главное свое произведение. Собственно, относительно главного произведения мнения расходятся. Кто-то, безусловно, назовет «Головлевых», кто-то – «Современную идиллию», которую многие, в том числе Ленин, считали лучшей панорамой русской жизни – всей, от деловой до светской, от крестьянской до чиновной. Но мы склонны думать, что его основное произведение – это все-таки «История одного города», книга очень странного жанра.

Получилось с ней вот как. Салтыков-Щедрин в 1857 году, познакомившись с Некрасовым и сильно не понравившись ему, тем не менее привлек его сердце тем, что вовремя сдавал заказанные материалы, – это для «Современника» была большая редкость. В результате Салтыков-Щедрин был приглашен в «Современник» писать ежемесячные обозрения под названием «Наша современная жизнь» и писал их вполне успешно. Но современная жизнь ему надоела очень быстро. И он решил писать ее в некоем метафорическом виде.

Он выдумал город Глупов, стоящий на берегах реки Глуповицы, и принялся в пародийной форме изображать сначала Глупов дореформенный, а потом, после 1861 года, Глупов пореформенный. Эта метафора ему настолько понравилась, что постепенно, отвлекшись от основных своих журнальных занятий, он в течение полугода написал замечательный этот текст – «История одного города». Текст, который не имеет жанрового обозначения.

В интересной работе киевского филолога Михаила Назаренко «Мифопоэтика М. Е. Салтыкова-Щедрина» делается попытка рассмотреть «Историю одного города» как эпос, как мениппею в бахтинской терминологии, как пародийный, сатирический эпос, восходящий к фольклору и в основе своей не такой уж юмористический – скорее серьезный, скорее гротескный.

Я рискнул бы сказать, что «История одного города» – это такая русская «Илиада» и «Одиссея» в одном флаконе, поскольку нацию делают две эпических поэмы: поэма о войне и поэма о странствиях. У Щедрина они сошлись в одном тексте. Салтыков-Щедрин полагал, что он пишет пародию на «Историю государства Российского» Карамзина. Вышел у него великий трагический эпос о русской судьбе, который приложим решительно ко всему, что в России происходит.

Более того, если мы внимательно прочтем «Сто лет одиночества» Маркеса, мы увидим, что Маркес в свое время внимательно читал Щедрина. «Сто лет одиночества» являют собою не что иное, как латиноамериканский парафраз всей щедринской эпопеи о городе Глупове. «История прекратила течение свое» – вспомните этот гениальный щедринский финал и сравните его с Маркесовым «ибо тем родам, которые обречены на сто лет одиночества, не суждено появиться на земле дважды». Мы увидим все те же события: пожар, эпидемию, смену властей, восстание, попытки самоуправления, – и все это изложено у Щедрина задолго до Маркеса тем же маркесовским слогом, нарочито нейтральным, часто ироническим, подчеркивающим катастрофический масштаб всего происходящего. Отсюда и огромный разрыв между первой главой «Истории одного города», абсолютно иронической, издевательской, содержащей великолепный перечень градоначальников, и его страшным финалом, тем катастрофическим, эсхатологическим ужасом, который веет над последней фразой Угрюм-Бурчеева: «Оно пришло!» Что «ОНО» – не расшифровывается. История прекратила течение свое. Пришла на Россию последняя гибель.

А начинается все очень невинно, начинается с прелестного перечня градоначальников, один из которых, например, личными усилиями увеличил население Глупова почти вдвое, оставил полезное по сему предмету руководство, умер от истощения сил, другой оказался с фаршированной головой, третий по рассмотрении оказался девицею.

Когда мы сегодня перечитываем биографию Грустилова, или Угрюм-Бурчеева, или Брудастого, Органчика, который знал две фразы – «разорю» и «не потерплю», а впоследствии, сломавшись, мог говорить уже только «пплю», мы обнаруживаем поразительную вещь: Салтыков-Щедрин в этой книге изложил всю абсолютно типологию русской власти. В России не может появиться президент, или царь, или премьер, который бы не вписывался в эту парадигму. Как Менделеев одновременно со Щедриным создал свою периодическую таблицу, так Щедрин начертил периодическую таблицу всех русских политических элементов, всех элементов русской жизни.

Вспомним сцену пожара из «Истории одного города». Пожалуй, эта сцена переломная в романе – будем называть это романом вслед за многими исследователями. Переломная, потому что здесь кончается весь юмор. Тот самый юмор, который так взбесил Писарева. Он просто ничего не понял в книге и написал о ней статью «Цветы невинного юмора», полагая, что Щедрин просто зубоскалит. А это метафизическое, религиозное произведение. И на это зубов Писарева не хватило, он на этом обломался, потому что всякой метафизики был лишен от рождения.