Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Да и в принципе, когда Гончаров спрашивает себя о том, что делают остальные, то приходит к выводу: если бы Обломов служил, от этого никому не стало бы лучше. Вот приходит к нему его бывший сослуживец Судьбинский – тоже явно значащая фамилия, поскольку вся карьера делается благодаря судьбе, случаю.

– Ну, что нового у вас? – спросил Обломов. (Ясно, что разговор писался уже в 1856–1857 годах. – Д.Б .)

– Да много кое-чего: в письмах отменили писать «покорнейший слуга», пишут «примите уверение»; формулярных списков по два экземпляра не велено представлять. У нас прибавляют три стола и двух чиновников особых поручений. Нашу комиссию закрыли… Много!

Абсолютно прямым текстом будет сказано в «Обрыве»: все эти люди служат только потому, что надо же чем-нибудь занять такую уйму бесполезных людей.

Еще одно: Обломов, лежа на диване, не участвует ни в каких общественных движениях, значит, не совершает и не говорит тех пошлостей, которыми в это время дышат буквально все. Вот приходит к нему литератор Пенкин – раз Пенкин, то поверхностный, плавающий по верху, – и говорит: слушайте, какое сейчас журнальное движение, какая в стране свобода! «…Готовится великолепная, можно сказать, поэма: “Любовь взяточника к падшей женщине”», в которой «…слышится то Дант… (подразумевается Данте Алигьери. – Д.Б. ), то Шекспир…»

Конечно, это прямой камень в некрасовский огород. И Некрасов спокойно это глотает, потому что и не такого он наслушался, например, от Герцена, который его всю жизнь попрекал.

Здесь важно, что для Гончарова общественные движения не имеют никакой силы, а силу имеет вот этот человек, который, не вставая с дивана, единственный изо всех остается самим собой. Какая дикая, какая фантастическая дерзость даже на фоне довольно наглой русской литературы – написать роман, в котором на первых двухстах страницах (из пятисот) герой не встает с дивана! Каким Джойсом надо быть, чтобы себе такое представить? Я уже не говорю о поистине невероятной дерзости, которую Гончаров позволяет себе в последнем романе: главная героиня Вера, вокруг которой всё крутится, появляется практически в конце второй части. О ней кое-кто кое-что говорит, но по сути дела мы совсем ничего не знаем о героине. Зато когда она появляется, наш нервный шок таков, что мы начинаем сразу следить только за ней, а обо всей предыдущей части книги говорим так: это много, водянисто, зачем все это. Мы не понимаем, что это грандиозная оттяжка, которая нужна для того, чтобы рогатка врезала со всей силы. В этом плане Гончаров, конечно, настоящий экспериментатор, настоящий фокусник.

Если говорить о психоделическом очаровании романов Гончарова, то в «Обломове» есть очень наглядный прием, который наиболее проясняется все в том же «Сне Обломова». Говорят, что Гончаров очень многословен, – так ведь и Пушкин многословен, когда откровенно забалтывает читателя в четвертой главе «Евгения Онегина». Забалтывает для того, чтобы выстрелили пятая и шестая главы, – такой стиль, вольный стерновский «поток сознания», свободный разговор с читателем, его раскрепощение. А Гончаров Пушкина любил больше всех. И вот как раз в «Обломове» применен достаточно забавный прием, когда многословие работает не то чтобы на усыпление читателя – читатель входит в такое состояние, когда перестает обращать внимание на отдельные слова. На него как бы наплывает поток, и читатель глотает все что угодно – любую ложь, любую условность.

Вот «Сон Обломова» – в него входят несколько вступительных абзацев. Что же снится Обломову, какая местность? Это не горы – бог с ними совсем, в горах все враждебно человеку, их острые скалы могут нас порвать, только птицы там летают. Нет, он не видит гор – зачем нам горы? Может быть, он видит море? Нет, он не видит море. Зачем нам море – оно всегда бушует, романтически буйствует, там нет места человеку. Может быть, ему снится лес? Нет, не снится.

Практически вся эта тирада, которой открывается «Сон Обломова», похожа на такое: «Ваши пальцы теплеют, ваши ноги тяжелеют, вы лежите на открытой лужайке, вас обвевает теплый ветер…» И после этого громовой голос кричит: «Вам нельзя водку! Водку нельзя!»

Дело здесь в том, что если человека не ввести в гипнотический транс, то он не поверит.

Великие современники Гончарова – Толстой, Достоевский и другие – стараются как могут описывать предмет, чтобы было интересно. Гончаров понимает, что он не самый лучший портретист и не самый сильный пейзажист. Но когда читатель уже не может сопротивляться, когда он полузасыпает-полубодрствует, он, что называется, все съест. В результате он верит, что главным событием в Обломовке было то, что там однажды нашли бродягу в канаве. За двадцать лет ничего не смогло перешибить этого происшествия, до сих пор все вспоминают этого бродягу. Удивительное место Обломовка: крепостная деревня, где никто не трудится и все живут в удивительной гармонии. Единственный человек, который что-то делает, – няня: она натягивает Илюше чулочки, он брыкается, и оба хохочут.

Этот сказочный, ласковый, упоительный мир абсолютно недостоверен. Как недостоверно и то, что Обломов, пролежав на диване столько времени (безо всяких пролежней, разумеется), сохраняет удивительную ясность ума, доброту и чистоту, потому что деградация такого человека необратима.

А мы верим в то, что Обломов хорош, и даже в то, что Обломов красив. Потому что, когда мы читаем описание Штольца, у которого нет ни грамма жира, одни только мускулы, мы обращаем внимание на его зеленоватые глаза и вспоминаем, что зеленые глаза всегда бывают у дьявола. Да и вообще этот деятельный человек нам очень не нравится. Он слишком много действует и является для нас как бы живым укором. А если лежать, как Обломов, то, возможно, ничего плохого и не случится, потому что недеяние – высшая русская добродетель.

Вот именно вводя читателя в этот психоделический транс, страшно забалтывая все проблемы, особенно на тех ста страницах, что в середине романа (ведь там страницами идут повторяющиеся рассуждения), забалтывая душевную жизнь Ольги, ее мучительный выбор между Обломовым и Штольцем, Гончаров добивается своей цели. Конечно, это не цель заполнить объем романа. Это то самое забалтывание, после которого читатель верит, что женщина, страстно любящая одного, может по расчету выйти замуж за его друга, потому что не остается никаких других вариантов. Вся Россия сделает тот же самый выбор, и выберет Штольца, и, вероятно, ошибется.

Больше того, мы верим, что Обломов может полюбить Пшеницыну, свою квартирную хозяйку. Сама фамилия Пшеницыной отсылает к еде. Посмотрите, что ест Обломов до своего превращения в своеобразную пшеницынскую содержанку мужского пола. Он ест виноград, заказывает белое мясо, случаются у него на столе трюфеля. Короче, он пытается как-то европеизировать собственное меню. А поселившись у Пшеницыной, он видит, как белая, пухлая, обнаженная рука вносит капающий маслом пирог с требухой. И в эту требуху герой немедленно проваливается, потому что требуха, внутренности – это чрево мира, это то, что поглощает его. И в этих кишках он в конце концов тонет, потому что пирог с требухой – это и есть, по Гончарову, удивительная русская сущность – добрая, слегка, конечно, пованивающая и поглощающая без остатка. В этой толстой, всепоглощающей доброте Обломов со своим ожирением сердца в финале и растворяется.