Юрий Безелянский - Отечество. Дым. Эмиграция. Русские поэты и писатели вне России. Книга первая

А когда любимая женщина, эмигрантка Татьяна Яковлева, отказала Маяковскому быть с ним вместе и предпочла кого-то другого, то гигант Володя обиделся и пригрозил (даю опять без «лесенки»):

Не взял. Запутался во многих Любовях и в главной, к советской власти, и нажал на курок…

…Другая история. Как вспоминал Анненков, в Париже торжественно встречали полномочного представителя СССР Леонида Красина.На ступеньках советского посольства на улице Гренель Красин заявил ошеломленным французским журналистам:

– Милостивые государи и милостивые государыни! С моим приездом во Францию здесь водворяется социальная революция!..

Все в ужасе смотрели на посла. Шел 1924 год. А через короткое время Красина, испытанного большевика, перекинули послом в Великобританию. В Лондоне Красин и умер в феврале 1926 года, в возрасте 55 лет. Тот самый Красин, который когда-то уговорил Савву Морозова делать миллионные взносы большевикам.

Хватит персоналий, поговорим о зданиях, имеющих значение для русской эмиграции, и это прежде всего Плейель. Здание, названное в честь Игнация Плейеля, ученика Гайдна, жившего в Париже.

В зале Дебюсси-Плейель в конце 20-х проходили литературные посиделки «Зеленой лампы», как некогда в Петербурге. Георгий Иванов вспоминал Пушкина, Мережковский говорил о Лермонтове, Адамович – о Тютчеве, хозяйка «Лампы» Зинаида Гиппиус – о своем «лунном друге» Блоке, Николай Оцуп – о Некрасове и т. д. Часто выступали в этом зале Бунин, Тэффи, Борис Зайцев… Весной 1937 года в фойе прошла выставка, посвященная столетию Пушкина. И то, что говорили в Париже о «нашем всём», – значительно отличалось от юбилейных восхвалений в Москве. В Париже делали акцент на вольнолюбии Пушкина, на его стремлении к свободе, ну а в Москве Пушкина представляли в образе государственника, защитника российских устоев.

В 1935 году проходил Международный конгресс писателей в защиту культуры, но об этом будет специальный рассказ, а в 1949-м – Конгресс защитников мира. Известный французский ученый, большой друг СССР и, возможно, шпион Фредерик Жолио-Кюри предупреждал, что современный Запад рвется по следам Деникина, Врангеля и Гитлера к советским рубежам. Выступали на конгрессе Фадеев, Эренбург и митрополит Николай. Конгресс умело управлялся «рукой Москвы».

Никакой «руки Москвы» не было в Русском клубе, который открылся в 1926 году в заречном квартале д’Отей, атмосфера там напоминала дореволюционный Петербург. И тот же набор выступающих, от Куприна до Тэффи.

Еще один Русский клуб существовал на улице Данфер-Рошро. В нем Цветаева читала свои стихи о Белой армии. В один из вечеров происходил интересный диспут на тему «Культура смерти в русской революционной литературе».

И сборы в различных кафе. Популярно было кафе «Доминик», его владелец Доминик – русского разлива, а точнее, Лев Адольфович Аронсон из Петербурга. К Доминику хаживали и сидели за столиками почти все русские поэты и писатели. Эмигранты со стажем вспоминали преимущественно прежнюю жизнь в России, а молодые тянулись и жадно впитывали все новое, чем был богат Париж. В этом смысле интересны воспоминания Зинаиды Шаховской «Отражения». Вот что она писала:

«Новый мир блистал передо мной и открывал свои язвы. Париж 20-х годов – это целая эпоха… Невероятно пестра стала моя жизнь и так увлекательна, что я почти не замечала бедности. Жила я в джунглях, в самом центре Монпарнаса, в общежитии, рядом с “Ротондой” и “Домом”, куда я ходила как на спектакль – не участницей, а зрителем. Чашка кофе за стойкой или вечером за столиком – вот и все, что для этого требовалось…»

А дальше упоминание созвездия имен:

«Пикассо, Фужита, мулатка Айши, излюбленная модель монпарнасцев, длинный Иван Пуни, грузный Хаим Сутин, Хемингуэй и Цадкин. Я с ними еще не общаюсь, только смотрю…

Всё есть на Монпарнасе – и наркотики, и стаканы с перламутровым абсентом, и пекон-гренадин, и пьяницы, и проститутки, и мирные буржуа, которые, опустив железные ставни своих лавок, приходят на аперитив…

А где же Россия? Связь с ней не порывается… Она собирается в церкви и у церкви, есть борщ и котлеты, в ресторанах дорогих и дешевых, от Корнилова до Медведя, смотря по возможностям, пляшет на беспорядочных почему-то балах, ходит на доклады, скандалит на политических собраниях, протест предпочитая академической дискуссии. Она создает церкви, школы, университеты, скаутские отряды и литературные объединения, ждет и надеется, почти без ропота принимая все испытания…»

Уже в 30-е годы: «…Ночные монпарнасские русские сидения чаще всего происходили в “Селекте” или “Наполи”…Кафе было клубом спасения от одиночества… Настроение меланхолическое, все безденежные, но те франки, которые имеются, делятся. Если не хватает на вино или алкоголь, то хватает все же на кофе, можно часами сидеть и говорить, говорить, говорить то о важном, то о неважном, кого-то поддеть… Кто уходит, кто остается до рассвета… Говорится об искусстве, о литературных стилях, о Марселе Прусте (в эти годы – кто о Прусте не говорит?!), о последнем воскресенье у Мережковских и т. п. Завязывались и развязывались романы, происходили ссоры и примирения…»

Но когда появлялись лишние франки, то эмигрантскую жизнь можно было разогнать в каком-нибудь питейном заведении, например в русском ресторане «Эрмитаж». Именно его облюбовал для выступлений молодой певец Юлий Бринер, будущая звезда Бродвея и Голливуда («Король и я», «Великолепная семерка» и другие фильмы). Юлий Бринер (потом он американизировался в Юла Бриннера) приехал в Париж из Харбина в 1932 году вместе с матерью и сестрой Верой. У

Юлия был приятный баритон и неотразимый мужской магнетизм. И когда он пел, что

то сидящие за столиком русские тут же наливали бодрящее алкогольное по новой.

Гулять так гулять! Эх, матушка Россия, до чего ж ты нас довела!.. Или очень буднично, как описывал Гайто Газданов в своем романе «Призрак Александра Вольфа», прийти подкрепиться в затрапезный русский ресторан, где никто не поет, а хрипит граммофон, и низкий женский голос надрывает душу:

Хватит воплей и слов, достаточно привычных, напоминающих детство, незатейливых котлет и борща, в который невольно соскальзывает эмигрантская слеза…

Нельзя не вспомнить и еще одну категорию эмигрантов – их жен, подруг и приятельниц. Всех их, конечно, заедал быт, но и они частенько вырывались на «Дамский чай» – так назвал одно из своих стихотворений Дон-Аминадо: