Игорь Улуханов - О языке Древней Руси

Существовали, по-видимому, и чисто орфографические причины, способствовавшие употреблению русских слов в церковно-книжных памятниках (25). Так, употребление многих полногласных слов в «Изборнике 1076 г.», «Житии Феодосия Печерского» и других было, может быть, вызвано необходимостью введения лишней буквы с целью соблюдения норм переноса со строки на строку. Согласно этим нормам, писец должен кончать строку буквой, передающей гласный звук, например, зла/то. Однако последняя буква строки могла выйти на поля рукописи. Чтобы избежать этого, писец употреблял соответствующее полногласное слово; нетрудно заметить, что таким путем можно было соблюсти правила переноса, например, «сребро и зо/лото вина и медове» («Сказание о Борисе и Глебе» по рукописи «Успенского сборника» XII в.).

Как видим, русские писцы считали более допустимым употребление слов бытовой речи в церковно-книжных памятниках, нежели нарушение стилистических и орфографических правил.

Количество русских элементов в памятниках церковнославянского языка колебалось в зависимости от места создания памятников, индивидуальных склонностей их авторов.

Русские авторы, писавшие на севере (главным образом в Новгороде), гораздо свободнее пользовались народной речью в произведениях на церковные темы. Произведения новгородского происхождения сильно отличаются от произведений такого же содержания, возникших на юге. Так, например, язык церковно-правового произведения «Вопросы Кирика, Саввы и Ильи с ответами Нифонта, епископа Новгородского» 1130—1156 гг. (помещено в «Новгородской кормчей» 1280 г.) гораздо больше подвергся влиянию живой речи, чем язык произведений того же жанра, возникших за пределами Новгорода. В «Вопросах Кирика....» встречаются такие народно-разговорные слова и формы, как выходъ , вышедъ , выплеваше , служаче , смысляче , молоко , молоди , холостъ , перестати , боронити — «запрещать», терезвыи , вередити и др., например: «А иже се на выходъ вышедъ по(п). на обѣдни и на в(ч҃)ернии. въ что цѣловати [это вопрос, а далее следует ответ] ре(ч҃) въ икону, не служаче. цѣловати и людемъ. того бо дѣля [т. е. ради] икона поставлена».

Просто и доступно, используя общеупотребительные слова, пишет новгородский епископ Лука (XI в., список XIV—XV вв.): «Любовь имѣите съ всякымь ч҃лвкмь. А боле съ братиею. Не буди ино на срд҃ци. А ино въ устѣхъ. И подъ братомъ ямы не рыи...» и т. п. Правда, и за пределами Новгорода изредка находились проповедники, вполне допускавшие возможность иногда говорить со своей паствой на близком ей языке. К их числу относятся, например, Серапион Владимирский — русский проповедник XIII в., Алексей, митрополит всея Руси (XIV в.). Вот отрывки из их сочинений: «... о(т) сна въставъ не на молбу [т. е. на молитву] умъ прилагаеши, но како бы кого озлоби(т), лжами перемочи ко(г)». (Серапион Владимирский): «къ ц҃рквному пѣтью будите спѣшьни. утѣкаяся другъ передъ другомъ. якоже иванъ б҃ословъ передъ петромь къ гробу хр(с҃)ву [спешите к церковному пенью, обгоняя друг друга, как Иван Богослов обгонял Петра на пути к гробу Христову]» (Алексей Митрополит).

Количество русских и церковно-книжных языковых элементов в произведениях, возникших на Руси, зависело от индивидуальных склонностей не только их авторов, но писцов, переписывавших эти тексты. Писцы могли как вносить, так и удалять народно-разговорные элементы. Так, например, дошедший до нас список XII в. «Жития Феодосия Печерского» написан двумя писцами, причем у первого писца находим гораздо больше русских элементов, чем у второго, хотя оба написали примерно поровну.

Мы познакомились с основными причинами появления русских народно-разговорных слов и форм в произведениях, написанных на церковнославянском языке.

Конечно, многие употребления русских слов, форм и т. п. в церковнославянских текстах можно объяснить только невнимательностью автора и переписчика. В самом деле, если в церковно-книжном памятнике мы встречаем такое русское слово, наряду с которым имелось равнозначное и широко употребительное старославянское или церковнославянское слово, и при этом русское слово употреблено в таком окружении, в котором обычно употребляются славянизмы, то остается лишь признать, что русское слово случайно «сорвалось с пера», что это описка, допущенная русским писцом под влиянием живой речи, которая окружала его в быту. Чаще всего это происходит в тех случаях, когда славянизм и синонимичное русское слово близки по форме (т. е. если они различаются лишь одним-двумя звуками: неполногласия и полногласия, слова с начальными а—я, е—о и т. п.). В тексте «Истории Иудейской войны» русский переводчик постоянно употреблял глагол престати — «перестать», например: «престаша от боя; да престануть о(т) рати; да престанеть о(т) стенобитиа; да быша престали о(т) кровопролития» и т. п. — всего 35 употреблений. И только один раз, и то лишь в одном из списков, использован глагол перестати: переставъ о(т) оружиа». Как видим, престати и перестати употреблены совершенно одинаково: в сочетании с близкими по значению словами (в отличие от современного перестать они употреблялись с предлогом от и существительным); во всех случаях говорится об одном и том же — о прекращении сражения. Ясно, что это единственное применение глагола перестати ничем не мотивировано — ни отсутствием старо- или церковнославянского синонима, ни эстетическими соображениями.

Народно-разговорные слова иногда можно встретить даже в цитатах из «священного писания», где их употребление, конечно, никак нельзя мотивировать, например: «убо г҃ь г҃лаше. и беремя мое льгъко есть» («Изборник 1076 г.», цитата из Евангелия), сравните применение славянизма бремя в том же памятнике и в том же окружении: «Г҃у гл҃юшту. ярьмъ мои благъ есть и брѣмя мое льгъко».

В церковнославянских памятниках мы находим не только русские слова, но и формы различных слов с русскими окончаниями, причем если одни окончания встречаются эпизодически (особенно в древнейших памятниках), уступая в количественном отношении старославянским окончаниям, то другие, наоборот, уже с древнейших времен абсолютно преобладают над старославянскими. Так, например, если в форме родительного падежа единственного числа мужского и среднего родов прилагательного окончания - ааго , -яаго и позднее - аго , -яго абсолютно преобладали в церковно-книжных памятниках над русским окончанием -ого , то в форме дательного падежа единственного числа тех же прилагательных русская форма с окончанием -ому к концу XII в. почти полностью вытесняет старославянские окончания -ууму и -уму. Что же касается, например, русских форм творительного падежа единственного числа существительных (селъмь в соответствии со старославянским селомъ) или третьего лица единственного и множественного числа глаголов ( береть , беруть в соответствии со старославянским беретъ , берѫтъ ), то эти формы почти регулярно употребляются уже в древнейших памятниках церковнославянского языка русской редакции (начиная с «Остромирова евангелия»), заменив собою соответствующие старославянские формы.