Евгений Жаринов - От Шекспира до Агаты Кристи. Как читать и понимать классику

Так, по мнению В. Жирмунского, «романтизм перестает быть только литературным фактом. Он становится прежде всего новой формой чувствования, новым способом переживания жизни». Появляется «человек, для которого весь мир божественен, для которого божественное является вместе с тем высшей целью».

Но каким образом лютеранство могло быть воспринято самой эстетикой романтизма? Скорее всего, это влияние стало возможным только благодаря такому течению, как пиетизм. Пиетизм – это направление протестантизма конца XVII–XVIII вв. «Вторая половина XVIII века была для Германии, – пишет В. Жирмунский, – временем широкого распространения пиетизма – веры в возможность для чувствительного сердца непосредственного общения с Богом.

Религиозная концепция немецкого романтизма наиболее полно и подробно была разработана Фридрихом Шлейермахером. «Заслугой Шлейермахера, – пишет Н. Берковский, – является введение в теоретическую философию вполне осознанного и продуманного понятия мистического и религиозного восприятия… Шлейермахер философски исследовал то, что было особенностью романтической поэзии; в его религиозной философии нашли себе место все романтические мечты и переживания».

Известно, что отец философа и оба его деда были пасторами. Русский философ С. Франк особенно подчеркивает деятельность Ф. Шлейермахера как протестантского теолога. В соответствии с протестантской концепцией: вера без дел, благодать без свободы воли – Шлейермахер, по мнению С. Франка, и приходит к утверждению, что истинная религия сама по себе чужда нравственности, ибо не относится к области действования. Во многом «Речи о религии» Шлейермахера перекликаются с основными положениями воззвания М. Лютера «К христианскому дворянству немецкой нации». М. Лютер говорит, что если «простой человек имеет правильное разумение», то он по своей избранности может оказаться выше папы римского, ибо Евангелие (принцип Scriptura sola) отныне познается только с помощью интуиции, т. е. особого чувства, ориентированного на непознаваемое разумом, на бесконечность божьего. Эти основные моменты и подчеркивает Шлейермахер в своей романтической концепции религии: это – «отношение к бесконечному» в содержании религиозного сознания и признак чувства. Размышляя о романтическом двоемирии, Шлейермахер пишет, что есть некие избранные люди, которые «сами своим существованием доказывают, что они – посланники Бога и посредники между ограниченными людьми и бесконечным человечеством». И далее:» Это есть высшее священство, которое возвещает нам внутренний смысл всех духовных загадок и говорит к нам из царства Божия; это и есть источник всех видений и пророчеств, всех священных произведений искусства и вдохновенных речей…».

Однако здесь следует оговориться и указать, что на немецкий романтизм оказали сильное влияние не только пиетизм как разновидность протестантизма, но и мистика Я. Бёме, и масонство. Известен так же и тот факт, что часть немецких романтиков под конец жизни перешла в католичество. Но, по мнению В. Жирмунского, этот переход произошел именно в результате сознательного отказа от мистики, которая, в соответствии с взглядами Ницше, более характерна дионисийскому принципу художественного познания мира, вселяющему «чудовищный ужас, который охватывает человека, когда он усомнится в формах познания явлений».

Об этом ужасе, неожиданно поселившемся в сознании немецкого романтика Людвига Тика, не раз писали современники. В подобные экстатические мгновения Тику начинало казаться, что не добро, а зло властвует над миром. «С этим мучительным бредом, – пишет современник, – было связано желание, выросшее до степени навязчивой идеи, – желание во что бы то ни стало увидеть дьявола. Тику казалось, что страстный призыв его души не может остаться без ответа. Многие ночи он проводил на кладбище, среди могил, взывая к дьяволу как властителю мира».

О близкой связи лютеранства и последующей предромантической, а затем и романтической, идеи диалектики Добра и Зла говорят и типологические сходства поведения Лютера-монаха и всевозможные изображения монастырской жизни в литературе конца XVIII – начала XIX веков (Льюис «Монах», Метьюрин «Мельмот-скиталец», Гофман «Эликсиры сатаны»).

Можно сказать, что прежде чем стать теоретиком протестантизма, Лютер пытался утверждать его самим типом своего непокорного поведения, подрывая тем самым изнутри незыблемые законы средневековой монастырской жизни. В дальнейшем романтиков, скорее всего, и увлекла эта протестантская тематика, нашедшая у них выражение в необычайно яркой и сверхдинамичной сюжетике, куда включалось и присутствие самого дьявола, оказавшегося среди монахов и послушников на территории монастыря. Но именно в остросюжетной романтической литературе, на наш взгляд, нашло свое яркое воплощение одно из свойств художественного сознания: все укрупняя в типах и образах, автор в динамичном осмыслении действительности до предела заострял ту неожиданную трагичность бытия, которая и проявлялась в катастрофических сдвигах: в резких переломах судьбы, гибели близких, в скитаниях на чужбине, в неистовой жажде свободы и в неукротимых попытках добиться ее. Именно романтическая ориентация на необычайно захватывающий сюжет была обусловлена нарушившимся противостоянием Добра и Зла. Подобно герою романа Льюиса «Монах», Лютер пишет о своей жизни в монастыре следующее: «Я изнурял себя постами, бдением, молитвой, кроме того, я среди зимы стоял и мерз, стриженный, под жалким капюшоном… Я никогда не мог утешиться моим крещением, но всегда думал: о, когда же, наконец, я стану праведным и завоюю милосердие божье? Этими мыслями я был подвигнут в монашество и распинал себя постами, стужей и строгой жизнью… И все-таки ничего не добился».

Известен также факт, что недавний благочестивый католик неожиданно стал настоящим богоборцем. Кощунственные слова срывались с его языка, и возникало желание «изничтожить этого чудовищного Бога, если только он мог существовать». Даже страдающий Христос вызывал у Лютера злобную неприязнь. Монах видел в нем «первого из счастливцев», царя тех, кому дано мучениями заслужить блаженство, тогда как он, Мартин, безрезультатно терпит и истязает себя: «Обида охватывала меня всякий раз, как я видел Распятого».

Для сравнения приведем отрывок из романа Льюиса «Монах», в котором проповедник Амбросио, нарушив обет целомудрия, испытывает мучительное разногласие с самим собой, находясь в монастырской келье: «Он содрогался, думая, что пустячный недосмотр его или Матильды мгновенно уничтожит здание доброй славы, которое он воздвигал тридцать лет, и сделает его предметом омерзения для людей, чьим кумиром он пока остается. Совесть яркими красками живописала ему его клятвопреступления и слабость. Страх преувеличивал гибельные последствия, и он уже видел себя в темнице инквизиции. Эти мучительные мысли сменялись воспоминаниями о красоте Матильды… Он проклинал тщеславие, которое принудило его провести расцвет молодости в заточении, не ведая прелестей Любви и Женщины… Он спросил себя, в чем будет заключаться его вина, если его уклонение от устава останется никому не известным, и каких дурных последствий должен он опасаться? Строго выполняя все остальные требования устава, кроме соблюдения целомудрия, он, конечно, сохранит уважение людей и даже защиту Небес…».