Коллектив авторов - Моя вселенная – Москва». Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

Перестроечная ситуация сожжения недостроенного дома, предсказанная русской прозой в 1970-х годах 22 22 В названии обсуждаемой самодеятельными актёрами пьесы слово «крыша» взято в кавычки. То есть «крыша» как верхняя часть дома, должная защищать человека от непогоды – дождя, снегопада, обретает в семантике шукшинского рассказа прямо противоположный смысл: отгороженности правящей верхушки от действительных нужд страны и недоступности абсурдной партийно-бюрократической логики народному сознанию: «“Крыша” – тире – забор. Это понятно?» , в повести Полякова раскрывается в несколько ином ракурсе. Протекающая крыша цивилизационной общаги – мета беспечного, изживающего себя времени бумажно-словесных деяний. Ещё не у черты. Но уже и не в пространстве районного масштаба:

«Он встал, шагнул из-за стола и увидел вокруг окаменевшую и накренившуюся зыбь моря. Вверху, на фоне безоблачного, цвета густой грозовой тучи неба сияло зелёное с кровавым ободком солнце» [1, т. I, с. 202].

Фабула завязана, казалось бы, на сугубо локальном событии – краже в райкомовском здании, совершённой, как потом выясняется, неким Семёновым, не принятым в своё время в ВЛКСМ. Собственно, и ситуация нелепа, да и говорить не о чем. Шумилин, секретарь райкома комсомола, «охарактеризовал происшествие как досадную случайность» [1, т. I, с. 137]. Можно, конечно (с высоты нынешнего исторического опыта), определить её как отражение – «в малой капле» – грядущего ЧП в масштабе всей Страны Советов. Однако важнее другое: взаимосвязь между песчинкой и пустыней омертвелых слов и дел, «пустячным» небрежением к человеку и сбоем Системы, его отторгнувшей. Шумилин всё-таки не случайно полагает, что «досадная случайность» «бросает тень на славные дела райкома» [1, т. I, с. 137]. «За своё преступление… (говорит он пойманному злоумышленнику. – А. Б.) ты ответишь по закону, но сегодня тебе придётся отвечать перед членами бюро, перед работниками аппарата, перед всеми краснопролетарцами, на которых ты бросил тень своей выходкой» [1, т. I, с. 194]. Справедливости ради отметим, что этот пафосно-казённый тон задан не Шумилиным, пытавшимся как-то «гнуть свою, воспитательную линию» [1, т. I, с. 124], а третьим секретарём райкома со знаковой фамилией «Комиссарова»: «это тень на всю районную организацию» [1, т. I, с. 129]. Шумилин лишь повторяет семантически стёртое клише, которое, уже в силу присущей самому языку антонимии, подразумевает существование некоей образцовой, озаряемой светом непогрешимости Системы.

Так прочерчивается след от «комиссаров в пыльных шлемах» 20–30-х годов, героически отправлявших в мир иной сотни тысяч «необразцово-показательных людей», к комиссарам брежневской эпохи с их формальным отношением к человеку, оказавшемуся в положении изгоя, отщепенца, а потом – оппозиционера, мстителя.

А поводом-то послужила вроде бы малость: когда-то Семёнов не смог объяснить, почему вступает в комсомол: всем в анкетах продиктовали ответ «под копирку», ему же захотелось своего, личного. Попытка закончилась слезами «исповедующегося» и недоверием секретариата. «Что же получается! Прокатили парня за то, что он честно ответил… Правду говорить себе дороже?» – возмущается один из противников бездушного решения [1, т. I, с. 200].

Говоря о «недопустимости формального подхода к подготовке вступающих» в комсомол [1, т. I, с. 199], райкомовские вожди сами же его культивируют. «Тень», отброшенная таким подходом за относительно краткий период в десять – пятнадцать лет, – не только теневая экономика: это – не видимая правящей верхушке жизнь страны и её народа. «Какой там школьник! Перед ним, откинувшись на стуле, сидел здоровенный мужик, зачем-то одетый в ученическую форму» [1, т. I, с. 194]. Пока лишь угадывающаяся в «ЧП» участь выросшего из навязанных ему форм, рано заматеревшего парня развернётся потом в судьбах персонажей новейшей прозы 2000-х. В рассказе В. Дёгтева «Коцаный» герой становится вором-рецидивистом тоже из-за формального подхода к одному-единственному проступку: «Мишка сдуру спёр у одного пьяного сумку, где лежало мыло, полотенце и мочалка. И за это-то он и получил свой первый срок – три года общего режима. Адвокат просил судью дать условный срок, мол, парень исправится, да и в армию ему скоро. Нет! А после суда судья даже бросил вполголоса (но Мишка услыхал), что нечего, мол, жалеть этот человеческий мусор. Из этого паразитического материала, дескать, ничего не получится, сорняк он и есть сорняк. Мишка запомнил эти слова на всю жизнь. И поклялся отомстить»[3, с. 49].

Дихотомия лексико-семантических пластов в «Коцаном» несёт обоюдоснижающую функцию: «Козёл!» – это о судье, «том самом человеке, который упёк Мишку по первой ходке»[3, с. 49]. Именно к этому экспрессивно окрашенному ряду «суд – козёл», высвечивающему вытеснение казённых идиом фразеологией былых отверженных (или новых хозяев жизни?), стягиваются семантические смыслы и в романе Полякова «Козлёнок в молоке» (1993–1995). Стягиваются как к ключевой лексеме, заключающей в себе идею высшего суда и истину библейского табу: «Не варите козлёнка в молоке матери его».

Среди других важных моментов отмечу также обозначившееся уже в «ЧП» сращение идеологических ориентиров (официально-партийных и теневых) и, главное, объединяющий их эффект «крыши». В «Апофегее» герой, облачённый автором в «говорящее» БМП, став первым секретарём райкома партии, сразу же заявляет: «Я очищу район от всей коррумпированной дряни!» [1, т. I, с. 338]. Актуализируемая на уровне читательского бессознательного параллель «новая – власть – новая метла» («очищу – метла») изнутри взрывает популистскую фразеологию «защитника» народных интересов. «Умеет столица жировать. Всю страну прожрёт и не заметит…» [1, т. I, с. 340].

Вслушайтесь, вслушайтесь в эти замечательные слова «скромного партийного функционера» [1, т. I, с. 402] с барскими замашками! А ведь в них зависть властолюбца, который и сам не прочь прожрать всю страну. И прожрал! – как засвидетельствовал дефолт 1998-го, но не финал повести, написанной десятью годами раньше. Тогда более искушённые борцы за идею «ушли» БМП. Его кресло занял гибкий Чистяков, умеющий пожертвовать единственной в своей жизни любовью, «ободряющей улыбкой выпроводить» секретаршу из кабинета [1, т. I, с. 408]. Но уже тогда финал этот, несмотря на относительно благополучную для героев развязку, оставлял чувство какой-то незавершённости, недосказанности, временности, что ли. «Это плохо кончится…» [1, т. I, с. 403] – говорит Надя Печерникова. Не хочу записывать задним числом автора в пророки, но факт остаётся фактом: в безумной эйфории тех лет он оказался одним из немногих писателей, связавших изменение правил политической борьбы с глубинными процессами духовно-нравственной деградации. Кончилось действительно плохо. Тайная, подковёрная борьба за власть вылилась в циничный мордобой на глазах у всего народа – Купряшиных («Сто дней до приказа»), Шумилиных («ЧП районного масштаба»), Печерниковых («Апофегей»), Гуманковых («Парижская любовь Кости Гуманкова»), Курылёвых («Демгородок»), Акашиных («Козлёнок в молоке»), Каракозиных, Башмаковых («Замыслил я побег…») и других Трудовичей 23 23 Трудович – отчество главного героя романа «Замыслил я побег…» Олега Башмакова. , забывших старинную мудрость: когда баре дерутся, у мужиков чубы трещат.