Коллектив авторов - Моя вселенная – Москва». Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

«Все посмотрели на Шумилина. Он поднял скрепку, поднёс её к настольному магниту, напоминающему металлического ежа, усеянного продолговатыми канцелярскими колючками» [1, I, 198–199].

Замешательство Шумилина понятно: человек, пожелавший стать комсомольцем, не смог внятно объяснить, почему вступает в комсомол. И в решении отложить вопрос о приёме Семёнова до следующего заседания бюро он по-своему прав: «Мужчина всегда себя должен в руках держать», а не поддаваться охватившему его волнению [1, I, 199]. И не прав, поскольку, привыкший мыслить в рамках номенклатурных представлений о добре и пользе, не учёл уникальности и необратимости момента. Семёнов на следующее заседание не придёт. Крушение веры в то, что справедливость действительно существует (он ведь шёл в комсомол не потому, что все так делали, а по зову сердца), и вызвало вспышку ярости – кражу со взломом.

В «Побеге» образ дна-неба, деформируясь и уменьшаясь, смещается в квартиру героя, уподобленную аквариуму, в котором, как безумный, мечется «сомец». Точно так же мечется по жизни герой-эскейпер, с ненавистью разбивающий бочонок-аквариум и давящий своего морского «двойника». Пытаясь сбежать от жены, от любовницы, от себя, от страны – от всех сразу! – он поскользнётся на «рыбьей мокряди» (то есть на самом себе) и, сорвавшись с перил балкона, зависнет, уцепившись за край ящика с рассадой, в буквальном смысле между небом и землёй.

Но падение – или взлёт?

Стыд, совесть или, говоря другими словами, те внутренние чувства, которые побуждают нас «к истине и добру, отвращению от лжи и зла» (Даль), внутренние, но заданные извне – зов ангела-хранителя (Сократ), грозный Судия, постоянно оценивающий наши действия (св. Августин), другое «я» или сверх-Я человека (Фрейд), – материализуются в образе Витеньки, чью инвалидную тележку после его смерти сломал маленький Олег Трудович, катая на ней соседских ребят (таких же недоумков, как он сам):

«И тут Олег Трудович услышал:

– Не плачь, шкет!

Голос был мужской, тяжёлый и пространный, как колокольный звон. Эскейпер ощутил порыв густого табачно-одеколонного ветра, с трудом поворотил голову и обмер: перед ним возвышался инвалид Витенька, выросший до невероятных размеров. Его тележка величиной с платформу для перевозки экскаваторов занимала весь проезд, от тротуара до тротуара. На груди висела медаль «За отвагу» размером с башенный циферблат. Бурое морщинистое лицо, почти достигавшее балкона, напоминало растрескавшуюся землю, поросшую какими-то пустынными злаками, а перхоть в волосах белела, словно газетные страницы, брошенные в лесную чашу. Глаза же у Витеньки были не голубые, как прежде, а зияли чернотой потухших кратеров.

– Не плачь! Видишь, я без ног, а не плачу!

– Я боюсь!

– Не бойся. Я тебя схороню!

– Но я не хочу прятаться. Я эскейпер…

– Да какой ты, к едреням, эскейпер! Тележку мою зачем разломал? Ну ладно, я тебя простил. Прыгай! – Витенька подставил бугристую ладонь с мозолями, похожими на вросшие в почву сердоликовые валуны.

– А куда ты меня спрячешь?

– А вот куда…

Витенька быстро сжал пальцы, словно поймал пролетавшего мимо невидимого ангела, и поднёс кулак к уху. На тыльной стороне ладони Башмаков увидел огромную синюю наколку «ТРУД».

– Прыгай, не бойся! Всё равно ты никуда не убежишь… <���…> Витенька улыбнулся, сияя зубами, закованными в стальные кирасы, и снова подставил огромную ладонь…» [1, III, 457–458].

Мы не знаем, разобьётся ли эскейпер об «асфальтовое дно» [1, III, 456] пореформенной жизни или жена с любовницей спасут героя, – автор на момент выхода романа в свет предложил два одинаково возможных завершения 32 32 В «Грибном царе», изданном через 6 лет после опубликования романа «Замыслил я побег…», мы видим Башмакова «проходным» персонажем. В последнюю минуту его «кукольного» побега, чуть ли не ставшего побегом на тот свет, жена и любовница всё-таки успели «втащить» его обратно в жизнь. Любопытно философское содержание этого художественного приёма по переключению читательского внимания с персонажа как главного героя на , – однако, какой бы из вариантов ни предпочел читатель, в каждом звучит всё та же художественно выстраданная идея: ну какой ты эскейпер! Куда ты убежишь? За содеянное человек должен отвечать – даже ценой собственной жизни. Только труд – единственное убежище и спасение от всех невзгод.

В. Куницын, комментируя эту, пожалуй, самую яркую страницу новейшей русской прозы, увидел в образе Витеньки – бывшего солдата, безногого обрубка войны – «символ эпохи победителей, подло поверженной, но всё же великодушной к слабым, неверным наследникам»[3, 6]. Всё так. Но, повторим мы излюбленный вопрос героев Ю. Полякова, «в каком смысле»? Почему «наследники», которые должны были зубами цепляться за эту прямо-таки вынянчившую их обломовско-обкомовскую Россию, так пассивно приняли крах вскормившей их цивилизации? А может, и отцы их, пулемётами и лагерями устанавливавшие новый справедливый мир, в чём-то тоже просчитались? Ведь выросло два поколения людей, привыкших воспринимать оплаченные кровью отцов социальные блага как нечто совершенно естественное. А с другой стороны: разве созданная отцами Система не сковывала творческой инициативы молодёжи, не утесняла её энергии? Древнеримский лозунг «Хлеба и зрелищ!» родился не на пустом месте. Человек по натуре – охотник, укротитель «хищных зверей» [1, II, 473], искатель приключений. Хлеб был, и с каждым годом его становилось больше. А вот «приключения» всё чаще сводились к карьерным интригам, лавированию в коридорах двойной морали, эзоповому языку…

Бедный-бедный Чаадаев, объявленный «высочайшим повелением» умалишённым.

Несчастный император, отменивший крепостное право, но не жадность и злобу людскую.

Фанатики-народовольцы, странным образом совместившие метание бомб и кинжальные удары из-за угла с православно-христианской этикой. Что уж тут говорить о Чацких нашего времени – вот уж действительно горе от ума!

другого уже главного героя и наоборот: автор как бы даёт нам понять, что все мы – одновременно герои и не герои. Бальзаковский приём: рассматривается не жизнь человека как члена социума, а жизнь самого социума как героя Человеческой комедии.

Зачем тебе этот эксперимент, спрашивает Акашин героя-рассказчика в романе «Козлёнок в молоке», имея в виду стремление последнего одурачить весь свет. Действительно, зачем? Чтобы выиграть глупое пари? Заполучить «Масонскую энциклопедию» – «такую же никчёмную дрянь, как позавчерашний трамвайный билет» [1, II, 172]?

«Я стоял и разглядывал трогательно-зубчатый крапивный кустик, покрытый серебристо-стрекучими, похожими на младенческий пушок ворсинками. Чтобы ответить на вопрос, я должен был рассказать Витьку про всё. Про моего неведомого папу, про маму-машинистку, печатавшую за занавесочкой до глубокой ночи чьи-то кандидатские и докторские и верившую, что когда-нибудь перепечатает и мою диссертацию. Про то, как я сидел перед операцией в её душной многолюдной палате и она, уже зная, что никогда не будет печатать мою диссертацию, шептала бескровными губами: “По сорок копеек не соглашайся, по сорок копеек за страницу – дорого!” Я должен был рассказать о том, как с третьего раза поступил в университет и как меня любили однокурсники, сынки больших начальников, за то, что я в любое время суток мог достать водку. О том, как однажды после пьяной вечеринки гордая однокурсница, которая настолько мне нравилась, что я боялся дышать в её сторону, сама напросилась со мной в койку. Она никак не могла залететь от нашего общего приятеля, а ей очень хотелось за него замуж, ибо его папа трудился ректором института торговли. Я должен был рассказать о том, как я принёс свою первую повестушку одному классику на отзыв. Он прочитал, похвалил и даже предложил напечатать её под своим именем, выплатив мне пятьдесят процентов гонорара. Я проплакал целую ночь и согласился. <���…> Я должен был рассказать… ещё тысячу разных – важных и неважных – историй, событий, случаев, без которых жизнь другого человека, других людей всегда кажется утомительной массовкой, фоном для твоей собственной жизни, единственной и неповторимой, нежной и трепетной, как вот этот маленький крапивный кустик. Я должен был объяснить, что сделав из него, полудурка, знаменитого писателя, я смогу доказать всему миру, но прежде всего самому себе, нечто неизмеримо важное… Впервые в бездарной моей жизни я буду не бумагомарателем, сочиняющим полумёртвых героев…