Коллектив авторов - Моя вселенная – Москва». Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

А что вспоминает герой-рассказчик «Козлёнка» о той поре, к которой приурочено действие романа?

«…Время было замечательное: нашему доверчивому народу уже дали в ручонку погремушку гласности, но пока ещё не отняли от материнской груди социализма» [1, II, 132].

Достаточно чёткая, без каких-либо оговорок характеристика. Тем не менее даже такая – на уровне прямого высказывания – постановка проблемы лишена однозначности. Примечательно название романа-призрака, «принадлежащего» перу нового русского «гения» В. Акашина – «В чашу!» (или, как ныне гово́рят наши братья-малороссы, «до кучи!»). Собственно, к этому единственному слову и сводится весь творческий подвиг Витька́, типичного до недавнего времени выходца из рабочего класса. Через изображение таких же якобы «представителей» народа, терпеливо ждущих своей очереди (в правлении СП, куда за финансовой помощью приходят наш «гений» со своим моральным спонсором), раскрывается и другой смысл «чаши» как символа страны-утопии, страны неисчерпаемых благ: чаша сия – чаша власть имущих, откуда черпают и черпают страждущие.

Иными словами, советскость в прозе Ю. Полякова – не только свойство Системы, но и её мифическая сущность: бездонная чаша, наполненная невесть откуда взявшимися дарами. «Что такое социализм? – иронизирует пишущий заявление о материальной помощи герой. – Гигантская касса взаимопомощи. На том стоим…» [1, II, 211]. Власть в таком ракурсе кажется уже не подавляющей, а раз-дающей, а народ – если и оболваненным, то ровно настолько, насколько ему достаёт прыти воспользоваться распределяемыми в обход очереди благами.

С этой точки зрения весьма сомнительным представляется известный тезис об извечной тяге русских к страданиям и моральному мазохизму. «Кем бы были Татьяна Ларина, Дмитрий Карамазов или Анна Каренина без мазохизма? “Излечить” их от мазохизма – значило бы отнять у них значительную часть эстетической привлекательности» [7, 247].

Конечно, Анка-перемётчица из романа «Козлёнок в молоке» – не Татьяна Ларина, а Андрей Каракозин из романа «Замыслил я побег…» – не Болконский и тем более не Карамазов. Но разве не подтверждают их характеры и поведение как раз то, что столь лелеемый западными советологами «русский мазохизм» (если он действительно составлял уродливую сторону относительно благополучного общества 1970-х – начала 1980-х) давно перешёл в разряд условных – так сказать, ролевых масок «рядового советского человека».

Сущность «советскости» как набора психологических средств и способов относительного благоденствия в стране «культивированного страдания» великолепно передаётся в описании персонажа с уникально редкостной фамилией Шерстяной:

«У него было совершенно особое выражение лица, точно его посадили на кол, но ему неимоверным усилием удалось выдрать кол из земли, и вот в таком недоказнённом, я бы даже сказал, надсаженном виде он и пришёл к своему писательскому начальству со скромной просьбой (в составе удовлетворённых «скромных просьб» Шерстяного уже числились несколько премий, три квартиры, машины и т. п. – А. Б.). Постепенно Шерстяной привык к этому выражению лица, не расставался с ним уже никогда и даже, говорят, спал с перекошенной физиономией, чтобы не терять форму» [1, II, 214].

Пожалуй, лишь «деревенщики» осмеливались на столь резкую критику собственного народа.

Подчеркнём, однако, подавление русских начал режимными, то есть русскости 34 34 В современном понимании «русскость» и её возрождение в стране, где более 80 % русских, так или иначе составляет альфу и омегу национальной идеи. Русскость − это и весь строй жизни нации, начиная от бытовых деталей до языка и менталитета, в нём запечатлённого, а не только сверхидеи и возвышенные идеалы. советскостью, не несёт в прозе Ю. Полякова только отрицательный заряд. В «Побеге» дед эмигранта Слабинзона (отметим «говорящее» прозвище персонажа как авторскую характеристику последнего) Борис Исаакович, генерал-майор в отставке, говорит: «Я… не еврей. Я – советский человек» [1, III, 233]. Главную слабину советскости как идеологии, формировавшей характер советского человека, повествователь видит в обожествлении и мифологизации известных политических фигур, в бездумном возведении на пьедестал (всё тем же – народным! – сознанием) очередных начальников. Эти отрицательные, если не сказать резче – холопские проявления коллективного бессознательного раскрываются и на постсоветском материале. Тотальной мифологизации – в восприятии недавнего безработного, а теперь попавшего в банковский «рай» Олега Трудовича Башмакова – подвергается уже не отдельная фигура («финансового гения», местного царька и т. п.), а весь изолированный от большинства сограждан мирок, в коем даже обычный лифт кажется ошеломлённому герою «ящиком для хранения дорогого парфюма». Возвращение же в своё «горькое, выморочное пространство» унизительной нищеты представляется нисхождением на грешную землю с неких заоблачных высот, из сказочного тридевятого царства с молочными реками и кисельными берегами: «Будто он прилетел из какой-то очень чистой, душистой, сытой страны», – «страны, где все люди сыты и веселы и говорят о том, куда бы лучше вложить деньги и стоит ли в этом году снова ехать в Грецию или же попросту взять да и махнуть на Майорку» [1, III, 364–365].

Но опять же подчеркну, критике подвергаются не столько «странные» черты расщеплённого сознания гомо (пост)советикус, а – главным образом – запечатлённые в речевых клише суждения о русском человеке, удобные лишь для идеологических игрищ и забав. «…Незлобив русский человек: ушла жена, тиранит начальство, а он лишь сожмёт зубы и выполняет долг перед Отечеством» [1, II, 35] – это о «простом» моряке, перевоплотившемся в повести «Демгородок» в «избавителя Отечества». В том же духе развенчивается «простота и неприхотливость» агента спецслужб – ассенизатора Мишки, который за свои подвиги в безуспешном поиске «золота партии» не требует никакой награды. Так подспудно актуализируется смысл известной поговорки и одновременно выносится приговор мироустройству, в котором русская мечта низводится до архетипа выживания: общенационального – «чтоб войны не было» [1, II, 120] – и личного: герой-победитель остаётся в «поправленной» избушке на курьих ножках с утешителем-телевизором:

«Газет он не читает, только программу на неделю, но зато очень внимательно: боится пропустить объявление о том, что по многочисленным заявкам телезрителей снова повторяется телеспектакль “Всплытие”. Весь день Мишка ходит в болезненно-сладком ожидании, а перед началом надевает специально выписанные для такого дела очки, хотя со зрением всё у него вроде нормально. Спектакль он смотрит лишь до того места, когда на сцене в окружении пьяных плейбоев появляется роскошно одетая Лена и, замечательно хохоча, говорит: