Лидия Гинзбург - О психологической прозе. О литературном герое (сборник)

О проблеме стилевого и нестилевого слова в применении к стихотворному языку см. мою книгу «О лирике» (особенно главы «Школа гармонической точности» и «Поэзия действительности»). Первое это слово, прошедшее эстетическую обработку, получившее свое поэтическое значение уже за пределами данного произведения, в контексте определенного стиля. Второе – само по себе эстетически нейтральное и в данном поэтическом тексте обретающее свои смысловые ореолы (О лирике. Изд. 2. Л., 1974. С. 210–222 и др.).

Употребление слова стиль в применении к литературе вообще неоднозначно. Мы говорим о стиле отдельного писателя, о стиле произведения, подразумевая определенную систему выразительных средств. Иной смысл имеет это слово, если речь идет о больших стилях эпох, когда в литературе господствовали традиционные формы, отработанные эстетические образцы. Классический стиль, романтический стиль (и у́же – стиль байронический или, скажем, стиль французской неистовой словесности) – здесь подразумевается система, существующая вне писательской индивидуальности, вне данного произведения; система, которая заранее окрашивает семантику своего словаря и дает ключ к прочтению отдельного текста.

К архаическим прототипам возводятся сюжеты и персонажи в книге О. М. Фрейденберг «Поэтика сюжета и жанра» (Л., 1936). См. также ее книгу «Миф и литература древности» (М., 1978).

Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940. С. 376.

О цитатности Пушкина подробно писал в своей книге «Стиль Пушкина» (1941) В. В. Виноградов. Проблема цитаты, «чужой речи» в поэтическом тексте привлекает сейчас внимание исследователей. На материале творчества русских поэтов XX века (особенно Ахматовой) ею занимаются, например, В. Топоров, Т. Цивьян, Р. Тименчик. В США – К. Ф. Тарановский и его ученики.

Е. М. Мелетинский пишет: «В XV–XVII вв. образы и мотивы античной, а затем и библейской мифологии являются арсеналом поэтической образности, источником сюжетов, своеобразным формализованным „языком“ искусства… Вместе с тем именно в XVI–XVII вв. в рамках традиционного сюжета создаются нетрадиционные литературные типы огромной обобщающей силы, моделирующие не только социальные характеры своего времени, но некоторые общечеловеческие кардинальные типы поведения: Гамлет, Дон-Кихот, Дон Жуан, Мизантроп и т. д., т. е. так называемые вековые образы, которые сами стали своеобразными образцами (наподобие мифологических парадигм) для последующей литературы XVIII–XX вв.» ( Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976. С. 278–279).

См. об этом: Жирмунский В. М. Анна Ахматова и Александр Блок // Теория литературы, поэтика, стилистика. Л., 1977; Жирмунский В. М. Творчество Анны Ахматовой. Л., 1973. С. 160–164. См. также: Цивьян Т. В. Заметки к дешифровке «Поэмы без героя» // Труды по знаковым системам. Т. 5. Тарту, 1971.

Этим проблемам посвящен, например, ряд работ И. С. Кона: Личность и ее социальные роли // Социология и идеология. М., 1969; Люди и роли // Новый мир. 1970. № 12; см. также: Кон И. С. Открытие «Я». М., 1978.

Dahrendorf R . Homo sociologicus. London, 1973. P. 26, 58 и др.

Проблемы исторического поведения на декабристском материале рассматривались мною в статье «О проблеме народности и личности в поэзии декабристов», где идет речь о различных типах декабристского сознания (сб. «О русском реализме XIX века и вопросах народности литературы». М.; Л., 1960. С. 52–93). У людей додекабристского и доромантического поколения античная стилизация могла вызывать насмешку. В своей записной книжке («Чужое – мое сокровище») Батюшков пересказывает свою беседу с генералом Н. Н. Раевским. «Из меня сделали римлянина, милый Батюшков, – сказал он мне. – …Про меня сказали, что я под Дашковкой принес на жертву детей моих…» – «Но помилуйте, ваше высокопревосходительство, не вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на мост, повторяя: вперед, ребята; я и дети мои откроем вам путь ко славе, или что-то тому подобное». Раевский засмеялся. «Я так никогда не говорю витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был впереди. Солдаты пятились, я ободрял их… на мне остановилась картечь. Но детей моих не было в эту минуту. Младший сын сбирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребенок, и пуля ему прострелила панталоны); вот и все тут, весь анекдот сочинен в Петербурге. Твой приятель (Жуковский) воспел в стихах. Граверы, журналисты, нувеллисты воспользовались удобным случаем, и я пожалован римлянином. Et voilà comme on écrit l’histoire! (И вот как пишется история)» ( Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 413–414).

Современная западная социология применяет также термин социальный характер. Речь при этом, однако, идет не об образах, символически отражающих миропонимание и идеологическое поведение человека, но о логической абстракции, непосредственно связанной с теорией ролей. По формулировке одного из американских социологов, социальный характер – это «установка (attitude) личности по отношению к тем ролям, которые она должна исполнить». Понятие социального характера подробно разработал Д. Рисмен в своей книге «Одинокая толпа» (1950). Он определяет в ней социальный характер как «более или менее постоянную, социально и исторически обусловленную организацию влечений личности и удовлетворения этих влечений». Споры вокруг этой работы отразились в книге (она появилась через двенадцать лет после выхода «Одинокой толпы») «Culture and Social Character. The work of David Riesman reviewed» (New York, 1962.) Оппоненты Рисмена утверждали, что он исследует вовсе не характер, а структуру общественных институтов, порождающих те или иные формы ролевого поведения. В этом издании сам Рисмен поместил статью под названием: «Пересмотр в 1960-м». В ней он признал, что абстрактное понятие социальный характер предназначено раскрыть различные аспекты межличностного поведения человека и его реакции на разные проблемы и ситуации и лишь в незначительной степени касается того, что «бросилось бы нам в глаза, будь этот человек нашим другом» (с. 430).

Григорьев А . Избр. произв. Л., 1959. С. 184.

В предисловии к «Истории моего современника» Короленко писал: «…Я не пытаюсь дать собственный портрет. Здесь читатель найдет только черты из „Истории моего современника“, человека, известного мне ближе всех остальных людей моего времени…» Короленко сознательно занят проблемой исторического характера. Особенно интересна в этом отношении глава «Чем быть?». В ней рассказывается о поисках этого характера (в литературе и в жизни) в 1870-х годах, когда «в туманах близкого, как казалось, будущего начинали роиться образы „нового человека“, „передового человека“, „героя“». Короленко рассказывает о том, как он юношей проецировал в будущее собственный идеальный образ, подсказанный героем романа Шпильгагена «Между молотом и наковальней». «Где-то у нас происходят важные события. В них принимает деятельное участие молодой человек лет двадцати пяти, небольшого роста, с умным выражением лица и твердым взглядом. Он отчасти напоминает меня, но только отчасти (своим лицом я был крайне недоволен и в воображении произвел в нем некоторые поправки)… Он не герой, широкой известностью не пользуется, но когда он входит в общество людей, преданных важному и опасному делу, то на вопрос не знающих его знающие отвечают: „Это – NN… человек умный, на него можно положиться“…» ( Короленко В. Г . История моего современника. Т. 1. М.; Л., 1930. С. 12, 494, 499, 500).